на пол, в таком помещении только путается под ногами.
Упс, сказал Макс. Извини.
Она вдруг почувствовала, что устала. Что ей хочется прилечь и, может быть, поплакать. Еще хочется накричать на Макса. Почти непреодолимо. Отчитать его, что он ходит, как слон в посудной лавке, корчит из себя шута горохового, вечно что-то портит, по его вине никакого порядка. Но она подавила в себе гнев, сказала: «Ничего страшного», однако страшным вдруг показалось все, сама мысль о том, что она здесь делает. Взглянув вверх, на штору, одна треть которой беспомощно свисала, она с мягкой решительностью отвергла предложение Макса вернуть ее на место.
Я сама.
Нет-нет, у тебя есть для этого муж, сказала… Катя, кажется? – которая пришла с… С кем же она пришла? С тем рыжим, кажется.
До сих пор она видела только Макса. Такое чувство, что Слава решил пригласить всех своих сокурсников, обе группы, весь поток. Она еще ничего не успела привести в порядок. Расставить как следует. Еще никакого уюта. И слишком много новых лиц для одного вечера, подумала она, чувствуя раздражение.
И никакой он мне не муж, подумала она. Гневно, так, будто Слава в чем-то провинился. Откуда у людей это страстное желание наделить все вокруг именами, назвать, не заботясь о сути, окрестить, олицетворить? В конце концов, если люди живут вместе, это еще ничего не значит. Они любовники, сожители, соучастники, попутчики. Они могут быть кем угодно. Какая глупая эта Катя.
Стулья в комнате травмоопасные, изготовлены до нашей эры, пошутил Макс. Обычные венские стулья родом из пятидесятых, подумала она. У них дома тоже такие были. Когда у нее был дом. Сейчас такая «бабушкина» обстановка в большинстве съемных жилищ. И пока у них не появится приличный доход, придется довольствоваться тем, что имеется. Некоторые вещи ей даже нравятся. Они, в принципе, нравятся ей больше, чем люди. По крайней мере, не болтают.
Она берет тяжелый невысокий пуф от мебельного гарнитура и переносит его к окну. Дотянуться до зажимов с этого пуфа можно только на цыпочках. Во влажных потемках за окном щедро сверкают бликующие фары авто, огни витрины пиццерии напротив, разноцветные огни дробятся в воде луж.
Пришел кто-то еще. Приятный тембр, улыбка в голосе. Она спиной ощутила эту улыбку, сомкнула мини-челюсти зажима на очередной складке шторы и обернулась, чтобы взглянуть на гостя.
В самом деле точно какой-то солнечный удар, как сказал бы классик. Если не принимать во внимание, что на часах двадцать два вечера и шумит дождь.
Голуби прилетали на подоконник, лучше бы чайки. Чайки не могут жить без воды, я без чая. Что-то там наскучала в себе, что-то там намечтала… Вдали набережная, в столовой свежие сайки, в море русалки, воланами волн укачало…
– Давай переберемся в Бечичи.
…воланами волн укачало…
– Вот увидишь, там тебе больше понравится, кстати, там через тоннель в скале можно добраться на остров Святого Стефана! Еще там есть мельница! И вообще, пляж гораздо лучше…
…воланами волн укачало, и экс-любови умерли ночью на новом месте. Если вести с Большой земли о плохом – молчи их. У горы перелом хребта, у причала – вывих, мордой тычется в гальку, ищет пестик, находит крестик. Столько шансов остаться, и ни одной причины.
– Я не спятил, это нестрашно, что у нас оплата вперед, я договорюсь с хозяйкой, да, если хочешь, да, мне не нравится здесь, что с того, что осталось всего пять дней, можно же поменять место, верно? Какие-то новые впечатления и пейзаж, и нет, я не хочу на экскурсию, я хочу, чтобы мы переехали туда. Почему ты такая упрямая! Не переживай, я в порядке. Если я говорю, что так будет лучше, значит, так оно и есть. Собирайся!
Поздравляю с почином: голуби дождались обеда, ты – палящего солнца и мёда, свою Надежду – Мандельштам. Каждому по заслугам. Между вами – нет ничего. «Есть такая легенда, – говорит, – есть такая легенда…» Ты поправляешь одежду…
– Ну я прошу тебя… Поверь, так будет лучше… Для нас обоих… Разве я часто о чем-то тебя прошу…
…ты поправляешь одежду, а потом обрывается трос. То ли так подвела походка, то ли ты чересчур зазевалась на ме-ло-чи…
– Я не пил. Я умоляю тебя, уедем. Знаешь, говорят, там золотой песок, не какие-нибудь камни, как здесь. Почему обязательно что-нибудь должно случиться. Ничего не случилось. Мы уезжаем прямо сейчас. Нет, до завтра не может потерпеть. Какую правду, я сказал тебе правду, там лучше, меньше народу, лучше пляж. Я не кричу, просто ты отказываешься меня слышать.
…чересчур зазевалась на ме-ло-чи… Он внушает тебе, что ты просто девочка – Девочка, а совсем не безумная птичница-канатоходка, ты киваешь ему, падаешь, задержаться не на чем, ухватиться не за что.
– Правду так правду. Он тоже здесь. Я видел его. Твоего бывшего.
Быстрая перемотка.
Повсюду распространился крепкий пивной дух, из комнаты доносятся голоса, невнятно бормочущий телевизор и размеренный тик-так часов. Она ловит свое отражение в небольшом зеркале у вешалки: растерянная девушка на грани отчаяния, надо бы собраться; ожидание чего-то неизвестного, безымянного мерцательно трепещет в груди, когда она слышит его теплый желтый смех за стенкой. Канареечный смех беззаботного человека. И как она не сверзилась тогда с пуфа, пришлось экстренно ухватиться за оконную ручку. Они так напряженно вглядывались друг в друга, она сверху, он – стоя на пороге, что все другое померкло, стало абсолютно бетонного цвета, пока они прокручивали диафильм-воспоминание, суетливо выискивая кадры, где это им прежде доводилось встречаться, при каких обстоятельствах, в каком городе, стране, может быть, в очереди в магазине, может быть, в прошлой жизни, вглядывались так долго, и, кажется, она немножечко дольше, как оказалось, забывшись и забыв, что в комнате полно народу, который явился совсем не для знакомства с ней, как оказалось, а только ради лучшего друга Славы: это Женя, мой кореш детства, мы не виделись сто лет, – только ради него одного, из-за него одного. И, возможно, сам Слава этого даже не понял. В тот вечер, вылившийся в дождливую шумную ночь, они с Женей старательно избегали взглядов. Но он что-то в ней угадал, она как-то об этом узнала. И теперь, кажется, лучше сквозь землю провалиться, чем войти в комнату, из которой доносится его смех, звеньями цепи звенящий, цепи, к которой она прикована.
Слава обнимает ее сзади за плечи, привлекает к себе, как ребенка, путь к отступлению закрыт, они ныряют в комнату, и вся веселая компания, которая для нее сейчас – паноптикум, – ликуя по поводу их появления, усаживается поближе к столу – на диван, на непарные венские стулья или просто на пол, принимаясь греметь бокалами и бутылками (кто-то еще спешит из кухни с тарелками, кто-то курит на балконе). Под эту разноголосицу она думает о том, что ей нужно потихоньку исчезнуть. Что, если уйти? Выйти под каким-нибудь предлогом из дома, хорошо, сбежать, пусть это так называется. Или отсидеться в кухне? Сослаться на головную боль. Позвонить кому-нибудь, имитируя важный разговор, забившись в угол. Уединиться, пока она не успела раствориться во всем этом, причем как можно скорее, иначе ее уход будет замечен. Да, так будет лучше. Упорхнуть, освободиться от всех чужих, от Славы и от того, кто совершенно на нее не смотрит.
Вместо этого подходит и говорит: «Было бы жаль, если бы я тебя не застал. Я принес сумасшедшее марочное вино с мыслями о тебе».
Ей приходится уступить, присесть вместе со всеми за стол (все смеются, о чем-то спорят – очень громко), он подает ей бокал, вопреки необходимости он касается ее пальцев.
– Слава, расскажи, как вы познакомились?
Сердце замирает, потом включается, рывками пульсируя в горле. Она торопливо выпивает вино, ей кажется, что она опоздала, обратила на себя внимание людей, которые бесчувственны и слепы (мысль уйти из комнаты не покидает ее), – мы познакомились на вокзале, –
