говорит Слава, – у нее не было выхода, такие тяжелые сумки и чемодан, – говорит Слава, она встает, проходит в кухню (одиннадцать шагов из комнаты – направо), останавливается на середине пути – в трех шагах от дверей балкона, в четырех – от передней. Теперь вокзал – это мое самое любимое место, – говорит Слава. – Можно даже отпраздновать там годовщину знакомства, беляшами с мясом, например, – говорит Слава, смеется, кто-то начинает развивать эту тему, она теряет нить разговора, запрещает себе слушать. Нервничая, она замечает чужие сигареты на подоконнике, чувствует, что Женя стоит за спиной, ощущает его взгляд затылком. Она совсем не удивлена. Она уже знает, что он хочет сделать. Говорит: «Не надо». Отступает в сторону. Поворачивается к нему лицом. Его лицо – ничего удивительного, она знала, – оказывается совсем рядом, настолько, что получается смотреть только на его губы, – он гораздо ниже Славы, вот оно что, – и эти губы говорят: «Ты очень красивая сегодня». Она хочет сказать: «Спасибо», она говорит: «Я знаю».
– Собиралась сбежать?
– Нет. Я вышла покурить… на балкон…
Он отступает, и она возвращается в переднюю – семь шагов (что, если бы кто-нибудь проходил мимо? – в кухне арка без дверей), набрасывает на плечи пальто и шарф на голову – быстрыми, решительными движениями. Все хорошо, да, думает она, ничего не происходит, но чувствует, как предательски трясутся руки, пока неуклюже пробирается к балкону, в темноте соприкасаясь с ним. Он по-прежнему стоит на месте, спрашивает:
– Почему ты сказала «не надо»?
– Ты хотел меня поцеловать.
– Меня к тебе тянет. Как на свет.
Она говорит: «Ты не в моем вкусе», говорит: «Не мой типаж», выходит на балкон, открывает одну из створок прямо по центру, небо мелким бисером орошает ее лицо. Вспоминает о своем желании убежать, вспоминает, что клялась Славе завязать с сигаретами и продержалась почти месяц…
– Я закричу, – говорит она. – И все сбегутся.
– Это ребячество. «Все» не имеют никакого отношения к тебе – здесь, в этом пальто, с этим шарфом, на этом балконе, – говорит он. – А курение – гадость, брось, ведь ты не куришь…
Она демонстративно достает сигарету из чужой мятой пачки, держит ее несколько мгновений, пытается не смотреть ему в глаза. Знает: он захочет выбросить эту сигарету сейчас, и, машинально приподнимая, отводит руку. Сигарета рассыпается на части, на много табачных песчинок, когда он хватает ее за руку, она теряет вес, но обретает невесомость, ее голова запрокидывается назад, просто и легко, как на шарнирах, оказывается в раскрытой створке окна. Ее кружит кто-то, что-то… Всего сто граммов вина она выпила, и этого, конечно, не может быть – но кто-то, что-то…
Она стоит на балконе и отвечает на его поцелуй.
Я пишу для себя – историю своей жизни – в тетрадях и всегда от руки. Мне нравится исписывать тетради одну за другой, и рисовать на полях загогулины, и писать какие-то глупости, мне нравится сам процесс письма, я занимаюсь бумагомаранием с детства, и знаешь, это всегда потрясающе меня успокаивало и помогало привести мысли в порядок, даже когда все шло кувырком, а не как по маслу, – помнишь, мы смеялись с тобой над этим: разве по маслу можно ходить? Но всегда можно было ждать наступления следующего дня, всегда можно было ждать. Больше мне ждать нечего, я могу только изучать свое одиночество и твое отсутствие, и твое – постоянно во мне – присутствие вчера, сегодня и завтра – на которое никто не посягает, в надежде отменить, и особенно ты. И я представляю, как ты снова будешь сидеть со мной на кухне, задавать какие-то – неважно какие – вопросы (я уже приготовила все ответы), и хотя этого не случится (и я уже даже с этим смирилась, насколько это возможно, то есть прошла стадию отрицания), один вопрос все же остается на повестке дней и всех ночей: как заполнить пустоту и не сойти с ума? Я что-то пишу и так ищу ответ. И объяснить это посторонним трудно, особенно когда не очень-то хотят вникать, да и кому объяснять, все сбежали в панике, точно я преступник, но в людях сейчас у меня нет нужды, они слишком несущественны, гораздо сильнее мне хотелось бы поплакать. Я постоянно чую сквозняк за спиной, не хочу быть здесь без тебя, информацию, что мы больше не увидимся, я вечно держу в уме, на всякий случай, но потом вхожу в кухню. И думаю, не испечь ли тебе шарлотку. Это единственный пирог, который ты любишь. Потому что только его я могу испечь и трудно любить другое, когда не пробовал. И ранние яблоки уже продают, я видела. Разве все это можно выдержать? Думаю, нет. Я нашла в интернете названия таблеток: феназепам, флупентиксол, флувоксамин. Все на «ф», как фатум. Их не отпускают без рецепта. У меня не так много вариантов. Пить таблетки или пить алкоголь. Это не очень взрослый выбор, но все же лучше многого другого. Зачем продолжать жить, я пока не решила, впрочем, любое решение будет формальным. Прости меня. Я так хочу тебя обнять.
За соседним столиком кто-то уронил бокал, раздался звук бьющегося стекла и истошный женский вопль. На какое-то мгновение все оборачиваются, увлеченные этой сценой, но, кажется, я заинтересовалась больше остальных. Мечик задумчиво смотрит на меня, как-то беспомощно смотрит. Я не уступила ему, должно быть, в этом дело.
– Терпеть не могу законченности сюжетных линий. Особенно когда их еще и требует кто-нибудь зачем-то – всякие вялые подробности. Я об этой книжке, которая тебе понравилась. Мне не понравилась. Для чего переусложнять? Бесполезные мелочи меня нервируют. С ними и в жизни так же, они как зараза, как бабки на лавках, стоит попасться на крючок – и потом без них уже не можешь, когда вдумываешься – все фантазируешь, фантазируешь без конца… Штрихи и тонкости хороши только в изобразительном искусстве. И в музыке.
Мечик берет нож и скрупулезно нарезает мясо на ровные кусочки. С ножом он обращается гораздо увереннее, чем с солонкой.
– Мне просто давно нужно было начать снова, сколько я не писала… года три точно. Моя музыка не будет стремиться ничего отражать, и особенно жизнь, ненавижу то, что пытаются навязывать кинематографисты. Ведь искусство ничего никому не должно. Искусство – это ложь. Только очень красивая. Поэтому важно не что писать, а как! Все эти люди, которые нас сейчас окружают, – видишь? – они же просто так здесь, не по заказу, никто из них не станет нашим другом, даже случайным знакомым, они уйдут, разбредутся, и сегодняшний наш вечер закончится тем, что мы так о них ничего и не узнаем. Как и они о нас, кстати… Но поскольку я склонна жить чувствами и эмоциями, я буду всю ночь думать и пытаться понять – зачем? Для чего мне сегодня был послан этот ресторан с этими людьми? Может быть, если бы я верила в Бога, если бы я во что-то верила… Как оправдать случайности и совпадения? Нужно ли их оправдывать? Действительно ли жизнь подражает искусству? Это теперь такая модная тема. Кто-то провел в недавнем прошлом «букинистические раскопки», позаимствовал мировоззрение… Уайльда? или кто там был первым… по этому поводу, все ее мусолят, мусолят теперь – эту тему… Как будто не замечают, что Жизнь – конечна, а Искусство – нет. Мне это не нравится. Меня это тяготит. И на экране, и в книгах один и тот же персонаж умирает сотни раз, потом снова воскрешается, если вздумаешь пересмотреть или перечитать. И музыка… она снова оживает, стоит коснуться клавиш. Тебе это не интересно, но мне некому это сказать… Что такое Бизе для своего времени? Незамеченный, недооцененный гений! Но можно ли представить теперешний мир без «Кармен», без той, которая без конца умирает и воскрешается. Получается, Искусство вечно и непреложно, а главный герой, умирая, не может знать, что стало с дополнительными, необязательными персонажами. Он не может постоянно держать это в уме. Послушай, тот, кто ушел раньше из этого ресторана, не слышал, как женщина за тем столиком разбила что-то… – бокал? Для того, кто ушел, – этого не было. Стоит ли считать, что этого нет и для меня?
