Под эвансовский
Waltz for Debby.
Пора перестать страдать и полюбить себя
— Двадцать? — переспросила она и посмотрела мне в глаза. Так заглядывают в дом, прижимая лицо к стеклу. — Пора бы уже полюбить себя и перестать страдать. — Она улыбнулась мне дымом тонкой сигареты More, а потом улыбнулась сама: — Чтобы перестать страдать и полюбить себя, надо использовать виски.
Вальс замер, замерли слоны, держащие на своих спинах мир с замершим «Стейнвеем»; замерла черепаха, уткнувшись в сигаретный дым, как в стену; замерло все, и только она — до замершего меня дошло, что я даже не спросил ее имени, — и только она медленно шла сквозь этот остановившийся мир, чуть заметно покачивая бедрами в такт застывшему эвансовскому вальсу.
Раз-два-три, раз-два-три — считало что-то внутри меня. Раз-два… на три она вдруг обернулась:
— Если хочется изящества, можешь налить виски в стакан и добавить льда.
Сегодня мне исполнилось тридцать. На часах 19:25. Жить мне осталось — четыре часа и тридцать пять минут. Пора бы уже перестать страдать и полюбить себя.
Southern comfort 100 proof
Отмирал я долго, а когда ожил, девушки нигде не было. «До-о-о», — очнулся «Стейнвей»; где-то в небе над «Стейнвеем», на большой высоте — там, рядом с тобой, если ты, конечно, есть, — в самолете Саша Васильев записывал строчки новой песенки: мое сердце остановилось, мое сердце замерло; тысячи девочек и мальчиков будут любить и страдать под эту песню сплинов, но это будет сильно потом; а тогда — десять лет назад — рядом с роялем возник двухметровый Тёма и жимом правой брови спросил, не случилось ли чего. «До-о-о», — рассказал ему все как на духу «Стейнвей». Тёма понял. В его руке материализовалась бутылка Southern Comfort 100 Proof. Начальники охраны — они такие. Они все видят и все понимают. Поэтому и пьют. Начальник охраны Тёма всегда пил только этот пятидесятиградусный ликер. Его еще называют ликерным виски или фруктовым бурбоном. Так что формально рецептуре «перестать страдать и полюбить себя» напиток не противоречил; вполне можно было начинать прекращать страдать. «Бери его, пока можешь», — посоветовала Дженис Джоплин — она тоже любила Southern Comfort. Когда я впервые услышал Get It While You Can Джоплин, время разделилось на до Get It While You Can и после. Нет, не так: услышал — это не про нее. Когда я впервые переспал с Get It While You Can Джоплин, мир разделился на до Get It While You Can и после. Ну а те, кому не нравится Дженис, — тому она просто не дала. В общем, когда Дженис Джоплин и начальник охраны Тёма протягивают тебе бутылку Southern Comfort 100 Proof — надо брать. Я взял.
Изящества не хотелось, и я глотнул из горла. Мое сердце остановилось, мое сердце замерло; я глотнул еще — сердце отдышалось немного и снова пошло. «До-о-о», — подбодрил меня «Стейнвей».
— С днем рождения, — сказал Тёма и положил на рояль клочок бумаги. — Номер телефона. — Всевидящий и всепонимающий начальник охраны потрепал меня по плечу и добавил: — Ее Даша зовут.
«До-о-о… Даша», — протрубили слоны, и черепаха сдвинулась наконец с места, но как-то неловко, боком, а следом за ней наперекосяк пошло всё: мир, жизнь, май. Всё. Всё пошло наперекосяк. Но тогда я об этом не знал. Тогда я пил Southern Comfort и звонил Даше. Она не брала трубку, и я снова пил Southern Comfort и снова звонил.
Потом клуб закрылся, мы с Southern Comfort пришли домой и снова звонили. А потом Southern Comfort кончился, а я уснул.
Может, ты перестанешь трахать мне мозги и трахнешь меня по-настоящему?
А потом были дрожь и скрежет. Похмелье и Моцарт. Соната № 11, часть третья, Rondo alla turca. Ну я уже рассказывал. Пока я тупо рассматривал надпись «три пропущенных вызова», позвонили вновь — в дверь. Мы с похмельем встали и пошли открывать. По дороге посмотрели на себя в зеркало. Ебало и боксеры. Боксеры черные, ебало зеленое. Красиво. Титры: спонсор этого ебала ликер Southern Comfort 100 Proof. Ну или ликерный виски Southern Comfort. Он же фруктовый бурбон. Похмелье напомнило где-то услышанную историю, как Дженис Джоплин звезданула Джима Моррисона бутылкой своего любимого Southern Comfort за то, что он вцепился ей в волосы. Кажется, потом они переспали. Или до. Похмелье не помнило.
Бутылкой Southern Comfort по голове раздался еще один звонок. «Открой уже», — сказало похмелье. Я послушался и вмиг протрезвел: на пороге стояла Даша. Секунды четыре мы молча смотрели друг на друга. Если мужчина и женщина смотрят друг на друга четыре секунды — это всегда больше, чем просто четыре секунды. Затем она молча прошла в комнату и так же молча села в кресло. Мне достался крутящийся стул у пианино. Даша безумно красиво молчала, я же краснел, нервничал, трепетал всеми диафрагмами, солнечные сплетения вспыхивали повсюду, и, чтобы хоть как-то скрыть это, я начал играть. Я сыграл ей Round midnight Телениуса Монка — она молчала; затем последовала Firth trip — она закурила и молча разукрашивала причудливые аккорды Херби Хэнкока дымом своей сигареты; в отчаянии я начал Summertime, и тут она наконец сказала:
— Может, ты прекратишь трахать мне мозги и трахнешь меня по-настоящему?
И я трахнул. Затем трахнул еще раз, и очень хотел трахнуть третий раз, но отрубился и уснул. Southern Comfort 100 Proof — пятьдесят градусов все-таки. Да, я говорил уже.
Очнулся я минут через сорок. На этот раз от Шопена. Шопен — это вам не Моцарт, от него и проснуться не в падлу. Я не знал этого ноктюрна, но это явно был Шопен со своей вкрадчивой нежностью и жидовской чувственностью. Вот только не надо упрекать меня в антисемитизме: во-первых, жить мне осталось чуть больше четырех с половиной часов, а во-вторых, это определение моей бабушки — а уж в жидах Сара Абрамовна Фридман, урожденная Шехтель, кое-что понимала.
Даша! — окончательно очнулся я и открыл глаза. В комнате никого не было, но музыка продолжала звучать. Я заглянул на кухню — у плиты стояла Даша в моей майке с надписью «Лучше не будет», и ее руки, перемешивая деревянной лопаткой жарящуюся картошку, неизъяснимым образом извлекали из старенькой сковородки безупречно печальные аккорды Шопена. Дашины руки были без маникюра, она никогда не носила маникюра, и лифчиков
