тоже никогда не носила. «Доброеутрогдеутебямасло?» — спросила Даша, которая никогда не носила маникюра и лифчиков. А я всю свою жизнь пытаюсь налить на раскаленную сковороду масло из закрытой бутылки. В лучшие моменты это получалось. Это утро 8 мая было лучшим в моей жизни. И внимая Шопену… В общем, когда дыра во времени затянулась, оказалось, что листья на деревьях пожелтели, и мы уже в августе.
«Позавтракали», — констатировала Даша, выбрасывая безнадежно испорченную сковородку. Майка не врала — лучше не будет. Сейчас я это могу сказать точно. Сейчас — это 19:27 и 30 секунд. Так вот: лучше не будет. А через четыре часа и тридцать две с половиной минуты вообще ничего не будет. По крайней мере, не будет меня.
Но тогда, тогда — это был оргазм, поставленный на репит. С широко закрытыми глазами на протяжении десяти с половиной недель.
Мы не совершали ошибки зачем куда-то идти за дверью бессмысленно всё возглас счастья; ты будешь салат? я буду тебя возглас счастья зачем люди едят подкрепи меня вином освежи меня яблоками ибо я изнемогаю от любви возглас счастья; зачем людям другие люди зачем вообще всё возглас счастья; ты скинула свой хитон и ходила в тапочках на босу грудь зачем одеваться возглас счастья ты скинула свой хитон и летала в тапочках на босу грудь зачем ходить когда умеешь летать возглас счастья; где ты был целую минуту на ложе моем искала я того которого любит душа моя искала его и не нашла его а сейчас возглас счастья; у нас остался коньяк? а ты у меня осталась? ибо ласки твои лучше вина возглас счастья; мы исчезаем друг в друге мы забаррикадировались от всех старенький «Беккер» раскрыт как постель столпцы его из серебра локотники его из золота седалище его из пурпуровой ткани; у нас нет шкафа но мы забаррикадировались пианино мы забаррикадировались от хроноса космоса эроса расы вируса; мы отменили законы всемирного тяготения и второй закон термодинамики, первый тоже отменили; нет ни Ньютона ни Босха ни Ленина мы отпустили на волю слонов и черепаху а ложе у нас зелень и кровли домов наших кедры и потолки наши кипарисы; мы невинны ибо мы отменили грехи деньги и время возглас счастья; до-о-о Даша от благовония мастей твоих имя твое как разлитое миро возглас счастья танцуй поймав боссанову возглас счастья положи меня как печать на сердце твое как перстень на руку твою ибо крепка как смерть любовь возглас счастья.
Мы и тебя тогда отменили. За ненадобностью. Ты был не нужен. Ты — это Бог. Хотя я и раньше знал, что тебя нет. Ты мне сам об этом сказал. Когда мы хоронили с бабушкой моего папу; ну это я хоронил своего отца, а бабушка хоронила своего сына и моего отца; так вот, на кладбище к нам подошла женщина и сказала: вы не плачьте. Мы с бабушкой не плакали. Изо всех сил. Женщина сказала: вы верьте Господу. Мы с бабушкой не верили ни женщине, ни Господу, но женщина не отставала: прочитайте, что в Библии написано. Евангелие от Луки, двадцать девятая глава. И вам станет легче.
Библия у нас дома была. Я ее даже читать начинал когда-то. А потом «Степной волк» Гессе купил. Темно-синюю, новосибирского издательства. Ну как купил — украл. Я когда в книжном ее в руки взял — темно-синюю такую, новосибирского издательства, — сразу понял, что эту книгу надо украсть. Не купить, а украсть. Не знаю почему. Я ж про «не укради» знал, пусть и не из Библии, а от бабушки, знал и соблюдал. Та французская ручка Светки Пивоваровой — несчитово, как мы говорили в третьем классе, когда я эту ручку украл. И вообще, плавающая картинка, из-за которой я и украл ту ручку, скоро перестала плавать. Но когда взял в руки Гессе и прочитал на случайно открытой странице: «Тебе не помешало бы переспать с какой-нибудь красивой девушкой, Степной волк», — вот тогда точно решил, что эту книгу надо украсть. И украл. Засунул под рубашку и спокойно вышел из магазина. Ну как спокойно — на дрожащих ногах. В общем, не знаю, почему я заповедь бабушки нарушил. У меня и деньги в кармане были. А фразу «Тебе не помешало бы переспать с какой-нибудь красивой девушкой, Степной волк» я частенько потом повторял по вечерам. Своему отражению в зеркале. Когда зубы чистил. В общем, мне тогда не до Библии было. А после кладбища, когда мы с бабушкой пришли домой, я полез на полки. Нашел Библию. Евангелие от Луки. Двадцать девятой главы там нет. И у Иоанна — нет. И у Марка с Матфеем. Бабушка подошла, взяла у меня Библию, полистала. Аккуратно поставила книгу на полку. Помолчала. Потом сказала: «Может, так Бог говорит нам, что его нет?» И заплакала. Впервые с тех пор, как умер мой папа и ее сын. И я тоже заплакал. А потом я стащил через голову висевший на шее ключ от квартиры и прямо на полированной крышке Николая Иосифовича нацарапал: Бога нет. Стало легче.
Так что когда бабушка заболела, а я молился — это несчитово, как мы говорили в третьем классе, когда я ручку с плавающей картинкой у Светки Пивоваровой украл. Ну потому что, когда я тебе молился, я ведь знал, что тебя нет. А потом бабушка умерла — так что тебя точно нет, как ты и сказал нам тогда.
В начале все-таки было слово
Хотя, если честно, нам с Дашей было похер: есть ты или нет. Нам вообще на все было — глаза полузакрыты (не путать с полуоткрытыми); губы ощупывают друг друга, вспоминая, что они есть; пальцы сжаты, стремясь сохранить, удержать то, что только что было, — на нашем языке это и называлось «похер на всё». Мы изобретали свой язык — прежний не годился, чтобы описать то, что с нами произошло и происходило. В этом языке не было слов, или почти не было; были звуки, взгляды, стоны, тела; аккорды тел, синкопы рук, музыка кожи, ноты родинок и мантры стонов; обеты губ, клятвы тел, клинопись ног и экстаз — кровати, дивана, пола, стола, стиральной машины, подоконника, стула, кресла, снова дивана, снова стиральной машины, еще раз кресла, снова кровати
