— не имеет значения место, где мы занимались сексом, — имеет значение только экстаз; коды желания, тайнопись клитора, заклинания оргазмов и молитвы минета; руны бедер, берестяные грамоты грудей и мудры объятий; пиктограммы бровей, каллиграфия языка, дао поцелуев, спускающихся все ниже и ниже; свитки простынь, манускрипт шеи, кунилингус Брайля; сансара ненужной одежды, пентаграмма вагины или пентакль пизды; клятвы спермы, обеты губ, мандалы ягодиц; иероглифы криков, символы поз и кодекс сигареты, сигареты — одной на двоих; алхимия 69, шуньята члена и каббала нежности; алфавит стонов, азбука криков, синтаксис секса, пунктуация ебли и слова любви.
Слово. Ты прав: в начале все-таки было слово. Ну если ты, конечно, вообще есть.
А когда слов не хватало, я садился за фоно. Играл хрустальные мелодии Чик Кория, нежно-нежно поглаживая диезами бархатистую кожу Даши, проникая бемолями в самые укромные уголки ее тела. Билл Эванс рассказал мне, что и в джазе, и в сексе важно дарить, а не получать; Бадди Рич научил меня держать ритм, Арт Блейки — менять; Дюк Эллингтон учил строгости, Кит Джарретт — импровизации. Телениус Монк, умевший создавать космос из дисгармонии, объяснил тонкости анального секса. Когда тебя ебут в жопу — это мерзко, а анальный секс — это клево, перевела Даша его спотыкающиеся, словно весенние льдины на реке, аккорды. Straight, No Chaser, — сказал Монк мне, когда это у нас с Дашей случилось впервые. С тех пор я никогда не запиваю. Иногда Даша пела. Голос у нее несильный, но зато она была абсолютно голая. Даша, абсолютно голая, вставала около «Беккера» и пела одну и ту же песенку: «Мне мало» Наталии Медведевой. А я ей подыгрывал. Абсолютно голый. Правда, ни разу мы не смогли добраться до конца песни — на припеве: «Мне надо трогать во сне и мешать жить» мы всегда начинали любить друг друга. Это случалось примерно всегда. Иногда раньше, чем на припеве. Но нам всегда было мало.
Как-то я наигрывал обволакивающую First Song Чарли Хэйдена, а Даша скользнула под Николая Иосифовича с выцарапанной надписью «Бога нет» на крышке к моим ногам. Старенький «Беккер» за всю свою долгую жизнь такого не видел. А я — я даже был готов поверить, что ты есть.
Помнишь, в «Твин Пиксе» (который не клуб, а сериал) Одри, пытаясь устроиться блядью в бордель, нагло берет вишенку из бокала бандерши, съедает, а потом языком закручивает черенок в черенок Мёбиуса? Так вот: Одри ни хрена не умеет делать минет по сравнению с Дашей. Даша ласкала меня, точно следуя языком за гениальным контрабасистом, мои пальцы хватались за клавиши, пытаясь оттянуть оргазм; Чарли Хэйден одобрительно синкопил, я хотел, чтобы это длилось вечность, — и тогда я попытался думать о чем-то другом. О слове. В начале было слово. И слово было у Бога. Бог — это ты. До-о-о, Даша! Это было славное время. Не было часов, было время. До-о-о, Даша! Не было слов «в начале». Не было слова «было». Не было слова «слово». Не было слова «Бог». А где ты взял слово? То, что было у Бога. До-о-о, Даша! А кто дал тебе слово? То, что было в начале. До-о-о, Даша! Еще немного, и я правда поверю, что ты есть. А если ты все-таки есть, то с тобой надо как-то договариваться. Вот смогли же евреи с тобой поладить: они тебе крайнюю плоть, а ты их взял да и избрал. Непонятно, зачем тебе работать сборщиком крайней плоти, — но теперь все евреи богоизбранны. Есть даже такие, что в тебя не верят, но зато свято верят, что они тобой избраны. Кстати, это не я тебя так обозвал — сборщик крайней плоти. Это Джойс. Ну, тот, который «Улисс». Ну да, тот самый, которого никто не читал. Там, где сановитый жирный Бык Маллиган возник из лестничного проема, неся в руках чашку с пеной, на которой накрест лежали зеркало и бритва. Желтый халат его враспояску слегка вздымался за ним на мягком утреннем ветерке. Он поднял чашку перед собой и возгласил: До-о-о, Даша! А еще там, ну в «Улиссе» этом, очень много всяких красивых греческих прилагательных: недвижноважный, брадообрамленный, теплопузырчатое, влажноцелующая, шершавоязычная, неторопливовтягивающая, сгромкимчпокомизортавыпускающая, словноэскимооблизывающая.
До-о-о, Даша!
Черт, как же мне с тобой договориться-то? Это я не тебе, Даша. Ну, чтобы это длилось и длилось, да и вообще договориться. Обо всем. Ну и чтобы это длилось и длилось. Вдруг ты и правду есть. Я ведь тоже еврей, пусть не обрезанный. Может, мне надо взять и прочитать «Отче наш»? Раз так пятьсот. Вот только объясни мне: на хрена? Ты что — с одного раза не воспринимаешь? Или не слышишь? Глуховат стал? И почему именно пятьсот — чем тебя не устраивает цифра четыреста семьдесят три, в ней недостаточно веры? А недостаточно для тебя или для меня? А если пятьсот один — что, перебор? Все набранные очки сгорают? Заново начинать? С нуля?
До-о-о, Даша!
Нет, правда, ну если ты сам создал нас всех с этой самой крайней плотью, то почему требуешь ее обратно? Не то что мне уж очень жалко, просто интересно. И потом, если бы ты сам пришел и по-человечески попросил: так мол и так, мне это позарез нужно, — я бы отдал, честно. Да и любой бы отдал — чего там. Вот — во всех журналах пишут, что размер не главное. Но ты не приходишь — значит, тебя нет. Н-е-е-е-т! Ну то есть да-а-а-а!
До-о-о, Даша!
Сопение, которого вы, слава богу, не услышите
Господи, Даша: вспоминаю — и у меня стоит, хотя жить осталось три с чем-то часа. А знаешь что? Похер. Другой возможности у меня не будет. Говорят, у тебя там строго с этим. Ты — это Бог. Ну, если ты, конечно, есть. А запись я пока остановлю — к чему вам мое сопение.
Раз, два, раз, два. Это снова я. И жить мне теперь осталось меньше чем четыре с половиной часа. На часах 19:31. Но последние пару минут я провел с пользой.
Моцарт мособлсовнархоза РСФСР
Джазовый минет — это стало нашим любимейшим занятием. Моим — точно. Гении джаза водили Дашиным язычком: пронзительная печаль Чета Бейкера и туповатый оптимизм Бенни Гудмена, непредсказуемая виртуозность Джона
