Колтрейна и фантастическая лаконичность Джона Скофилда, безудержная ярость Майлза Дэвиса и обжигающая холодность Декстера Гордона, хрупкая, почти прозрачная нежность Дюка Эллингтона — всё она виртуозно переплавляла в сладчайшую мелодию моего оргазма. Я, распятый под ее губами, держался обеими руками за черно-белые клавиши. Ласки, похожие на удары ножей; алчные до синкопов и нигде не находящие покоя Дашины губы скользили по моему телу, как языки пламени. Как-то я cдуру начал наигрывать «Не сыпь мне соль на рану» — под это патентованное рвотное любили выпивать и драться в «Сиськах», — за что немедленно был наказан: презрительно фыркнув, Даша вылезла из-под Николая Иосифовича и выскользнула из комнаты. Я же, брошенный на пол и на полпути к оргазму, полчаса замаливал грехи, выманивая ее обратно Пьяццолой и Патом Месени. Но только
My foolish heart смогла сломить Дашино упрямство, да будет благословенен за нее Билл Эванс! Моцарта, кстати, в нашем с Дашей репертуаре не было, но он сам несколько раз звонками вторгался в нашу жизнь: в «Сиськах» сначала беспокоились, куда я пропал; затем требовали, чтобы я пришел; последним позвонил лично босс и сказал, что я уволен. Это была лучшая новость в мире, и Даша сказала, что испечет в честь нее лучший в мире торт. Оказывается, Даша умела печь торты, и оказывается, норвежский торт Verdens beste kake в переводе на русский звучит именно так. Практически все, что было в доме, — а моя еврейская бабушка была очень запасливой бабушкой; но практически все, что у нас было дома, мы уже съели, так что я был откомандирован в магазин со списком:
Я пообещал Даше, что мигом вернусь, и поставил для нее на вертушку Моцарта — все остальные пласты я отдал Косте Парфенову. А Моцарта Костя не взял — за него нельзя было получить ни копейки. Это была еще бабушкина пластинка, на ветхозаветные семьдесят восемь оборотов. На пятаке было написано: «Мособлсовнархоз РСФСР. Турецкий марш. Музыка В. Моцарта С. В. Рахманинов (ф-но)». Я переключил скорость проигрывателя, черепаха вздрогнула, слоны пошатнулись, мир ускорился.
Я бегал по магазинам, обгоняя мир, но все равно опоздал — когда, обвешанный пакетами, я вернулся домой, Даши не было. Была тишина, и только иголка скрипела на закончившемся Моцарте Мособлсовнархоза РСФСР.
Шла Саша по шоссе и сосала сушку
Я не сразу понял, что Даша ушла. Хотя нет — это я понял сразу. А вот то, что она ушла навсегда, — этого я понять не мог. Навсегда — очень долгое слово.
Потом подумал, что она же не могла уйти, ничего не сказав.
Проверил телефон — не звонила.
Поискал записку — ничего нет.
Тогда я решил, что всё это происходит не со мной, а с кем-то другим. Подошел к зеркалу. В зеркале был я — значит, со мной.
Почему-то пришло в голову, что, может, я что-то забыл купить. Проверил по списку. Нет, все правильно: и молоко, и даже сливки 35-процентные, а не какие-то там еще. Молоко, яйца, миндаль. Сладкий ликер «Амадей». На этикетке Моцарт собственной персоной со всеми необходимыми атрибутами: париком и нотами. Моцарт Мособлсовнархоза РСФСР все еще крутился, но тонарм почему-то не отбрасывало назад. Это точно как-то связано с уходом Даши, но я не знал как. Игла проигрывателя скрипела о край Мособлсовнархоза РСФСР: ш-шерше — нет, не ля фам, это было бы уж слишком даже для Моцарта; ш-шершень — при чем тут шершень? ш-Шекспир шла Саша по шоссе и сосала сушку ш-шлемазл ш-шамбала шамбала ш-шам ба ла бам. Вместе с этим скрипом в меня начало проникать «навсегда». Как будто, уходя, Даша оставила открытую дверь, и ветром занесло «навсегда». А вместе с «навсегда» — «никогда», а еще — холод, шум улицы, мусор, разговоры, чужие мысли, проездной на метро за ноябрь, окурки, обертки от гамбургеров, разное всякое другое. Пьяный врач мне сказал, что в каждом раю происходит одно и то же: кто-то кусает яблоко, и все летит к чертям; пожарный выдал мне справку, что еще вчера сегодня было завтра, а сегодня шла Саша по шоссе и ела самый лучший торт в мире масло сливочное две пачки; я ломал стекло как шоколад горький три плитки; комната с белым потолком, вертушка, Мособлсовнархоз РСФСР, ш-шлемазл, Ш-Шекспир, Моцарт на этикетке ликера, я смотрел в эти лица и не мог им простить наступившего навсегда; я брал острую бритву и правил себя, но внутри были только я и Даша, которую не выплакать; тот, кто хочет Дашу свою сберечь, тот потеряет ее; у тебя, правда, в этом твоем писании не Дашу, а душу, — но какая разница; Ш-Шекспир, яд, яд с запахом миндаля хотя бы 100 граммов; никогда и навсегда крест-накрест стянули слабую грудь; комната с белым потолком и пианино; навсегда — это когда нет права на надежду, ворон каркнул никогда а Саша шла по шоссе; комната с белым потолком, майка с надписью «Лучше не будет», майка, которая еще пахнет Дашей, ш-шлемазл, поэтому Даша и ушла — потому что лучше не будет, Даша ушла навсегда и лучше не будет никогда, она откусила яблоко, и все полетело к чертям, на крышке пианино надпись «Бога нет», Бога нет в комнате с белым потолком, Бога нет в подвале, Бога нет нигде, Бога не было никогда и никогда не будет; поцелуй ее, Господи, ты знаешь, где она, шла Саша по шоссе и сосала сушку.
Когда крутишь в душе одну и ту же пластинку, наступает момент, когда уже не понять, где душа, а где пластинка. Часов пять я сидел и слушал треск Мособлсовнархоза. Я загадал: если тонарм в конце концов вспомнит, что он — тонарм и вернет иголку назад, Даша тоже вернется. Тонарм не вспомнил. Я встал, бережно вернул иглу на место. Подождал еще час. Даша не вернулась. Тогда я сломал все — тонарм, жизнь, пластинку. Тишина лавиной обрушилась на мир; слоны, удерживающие его, застыли, черепаха спряталась от тишины в панцирь. Тишина — это страшно. Тишина — это ничто. То, что было, когда еще ничего не было. Ни слова, ни Моцарта, ни похмелья. Беззвучие. Безбожие. Бездашие. Беззвучие оглушило меня, безбожие обездвижило, бездашие приподняло и завернуло меня в диван. Навсегда наступило.
Человек — странная штуковина
Человек — странная штуковина. Особенно когда от него
