ветер уносит снег из-под ног, видишь, что идёшь по замёрзшей воде. Волга легла на зимний бок, по которому можно двигаться спокойно, не боясь её разбудить.
То ли вдали уже видны избы на яру, то ли это ветер куёт из снега деревянные узоры.
Повернуть назад? Но впереди уже меньше, чем за спиной.
Теперь двигаться дальше. На чужое тепло. Слушать, как подо льдом звонят колокола, зазывая на вечернюю службу.
Озеро Эккен
Штутгарт, Германия, весна за два года до озера Бохинь
Почему вода озера Эккен, со всех сторон обороняемого птичьим дерьмом, пахнет так свежо?
Завершив очередное интервью в Штутгарте по заданию головного офиса, я бродила у крохотного озера уже второй час. Лебеди, утки и голуби – единственные короли на Дворцовой площади Штутгарта – клали кучи на газоны, шипели на прохожих и грелись в костре солнца, перебиваемого громким дождём. Наступишь на траву – и скользишь по птичьему дерьму. Поднимешься на бордюр у воды – снова идёшь по помету. Двинешься по тропе – опять попадёшь в дерьмо.
В городе, построенном на холмах, не нужны фитнес-залы. Нескольких сотен Stäffele [10] достаточно для прогулок по террасам, после которых ноги гудят. С холмов Штутгарта текут рислинг и троллингер.
На Кёнигштрассе активисты в чёрном и масках Анонимуса держали экраны: живых цыплят бросали в мясорубки. Один из двадцати прохожих останавливался и смотрел, а уходя, оглядывался: не заметил ли кто?
Чтобы не замёрзнуть, нырнула пообедать в соседний «Königsbau-Passagen». За столом на фудкорте семья жевала наггетсы. Мать разламывала наггетс, окунала кусок в белый соус и давала его сыну.
Никогда не любила наггетсы, но купила их и села за соседний стол. Разломила и окунула в соус. Окунула ещё раз. И снова. Меня затошнило. Я не смогла притронуться к мясу и поставила тарелку семье на стол. Перестав жевать, родители мальчика переглянулись. Отец вернул тарелку на мой стол.
Тошнота росла, теперь – добежать до туалета и открыть окно. Холодный воздух. Больше холодного воздуха. Мыть руки ледяной водой. Мыть лицо.
Вернулась к озеру Эккен, где солнце уже захватило оставшиеся земли. Белый лебедь, которому я посмотрела в глаза, отвернулся и уплыл.
– Салфетки есть?
Активист с Кёнигштрассе вляпался в птичье дерьмо. Я дала ему пачку.
– Видел тебя сегодня на акции.
Представившись Питером, он оставался в маске Анонимуса.
– Крутой мост. Где это? – Питер опустил воротник моей куртки, чтобы рассмотреть татуировку на шее.
– Просто мост. Я его выдумала. Нарисовала.
– Похож на тот, что в Лиссабоне.
– Не он.
– Все мосты одинаковые.
– И как – эти уличные акции помогают?
– Тебе помогла?
– Купила наггетсы. Правда, съесть не смогла.
– Это такая психологическая защита. Тебе срочно понадобилось заглушить вину. В кафе все едят мясо – значит, всё в порядке. Но никто не захотел бы съесть стейк, если бы ему своими зубами пришлось вцепиться в корову. Маркетологи снимают с нас чувство вины за убийство, и ты можешь не портить свою карму. Хотя в Германии давно променяли карму на шуфу [11]. Ты не можешь быть финансово неблагонадёжным – шуфа тебя сдаст, а кармически ненадёжным – пожалуйста. Лишь бы шуфа выписала высокий рейтинг, и можно было поехать в отпуск на Мальорку. Как говорит моя бабка, «Das ist Spießertum!» [12]. Лет десять назад, в двадцать пять, я ещё мог верить в экологию, но теперь и экология – та же политика.
Вытерев кроссовки, Питер выбросил салфетки в урну.
– Давно отказался от мяса?
– В детстве ездил на каникулы к деду на ферму. Корова провалилась в яму, еле вытащили. В её глазах был такой испуг! Как у моего младшего брата, упавшего в канаву. Совершенно человеческий взгляд. Не мог больше есть мясо. Это всё карнизм. Нам внушают, что есть мясо – нормально.
– У меня тоже был случай. Но лет пять назад снова стала срываться. Не хочу мяса, но иногда не могу остановиться. А съем – тошнит. Ещё до этого даже с мужем развелась – он мясо ел. Думала, смогу не обращать внимания. Он честно пытался отказаться от мяса, а потом стал притворяться: ел в кафе, чтобы я не видела. В общем, он всего этого не выдержал, а там уже не выдержала я. Он жарил котлеты, а я с ума сходила от запаха. Когда мы целовались, мне казалось, что все эти мёртвые животные переползают из его рта в мой.
– Ты только из-за этого от него ушла?
– Целовать того, кто ест мясо, – это как целовать нациста. Он так и не смог остановиться. Ненавижу, когда запах рыбы или мяса мне приятен. Чего только не пробовала – толку нет.
– Просто так избавиться не получится. Ты провела ритуал прощания? Надо попрощаться. Придумай ритуал. Я, например, сохранил куриную кость, которую съел. Это был последний раз, когда я ел мясо. И чтобы попрощаться с мясом, закопал эту кость в лесу. Поблагодарил курицу и попросил у неё прощения. Только место должно быть не просто местом, а особенным – твоим – местом. В том лесу, например, были самые старые деревья в стране, и я знал, что это место – моё.
– Не хочу ничего закапывать.
– Необязательно закапывать, это может быть любой ритуал. Например, можно сказать: если я обойду вокруг этого озера Эккен, перестану есть мясо и рыбу.
– Это озеро не вместит всех, кого я съела.
– Найди озеро побольше.
Убраться от этого озера, от всех озёр. Я ринулась к станции.
Уже спускаясь в метро, ещё не знала, куда поеду. Седая женщина говорила по телефону и два раза повторила слово «Эсслинген». Я решила, что отправлюсь именно туда, не представляя, где это и как туда добраться. Зачем мне туда?
Зачем мне куда-либо?
На мощёных тротуарах Эсслингена – никого, кроме дождя.
От молчания озера Эккен может спасти лишь буйная вода реки Неккар.
Я забилась в тёплую едальню. Выходить в дождливое средневековье не хотелось, особенно после рислинга.
Из окна не видно ни реки, ни озера. То, что нужно.
Когда смотришь на город из окна, он умещается в одну фотографию, на которой меняются только прохожие.
Заглядывая в о́кна, вымокшие шныряют внутрь. От старухи, усевшейся за соседний стол, пахло мокрой курткой. Она устроила одежду на вешалку и вцепилась в меню как в зонт. Заказала сразу три больших куска разных пирогов и села спиной к окну. Осторожно откусывая первый, старуха закрывала глаза, отдаваясь знакомому вкусу. Да, он именно такой, какой
