Павловичъ.
— Ну, а этотъ, какъ его, — вотъ все не могу припомнить — какъ его, этотъ кали, кали, кажется?
— Этотъ будетъ повкуснѣе.
— Гдѣ цѣль? Когда цѣли пѣть, то что же? Le néant! пустота, совершенная пустота. Ну, а вы говорите — грубо мышьякомъ?
— Да, мышьякомъ не изящно. Да вы бы прилегли, Иванъ Павловичъ, отдохнули.
— Да, mon cher, я отдохну, я на вѣки отдохну. Не все-ли равно: часомъ раньше, часомъ позже. Вѣдь въ древнемъ Римѣ дѣлали же это, каждый день дѣлали!
— Да, въ древнемъ-то Римѣ, пожалуй, такъ; только вы все-таки, Иванъ Павловичъ, прилегли бы хорошенько.
— Ахъ, mon cher, это все равно.
— Нѣтъ, вы, право, полежите-ка. Я васъ безпокоить не хочу.
— Да куда же вы?
— Я пойду къ дамамъ.
Иванъ Павловичъ заметался на диванѣ, а Телепневъ вышелъ.
Въ гостиной никого не было. Онъ отправился черезъ корридорчикъ въ столовую и тамъ, подойдя къ двери въ буфетъ, отворилъ ее. Въ буфетѣ онъ увидалъ горничную.
— Инна Александровна дома? — спросилъ онъ.
— Дома-съ, онѣ у себя въ комнатѣ.
— Пожалуйста, доложите имъ, — не могутъ-ли онѣ теперь меня принять.
— Сейчасъ, — отвѣтила горничная, посмотрѣвши на Телепнева и скрылась.
Онъ началъ ходить но столовой, полуосвѣщенной одной лампой. Во всемъ домѣ была совершенная тишина. Комнаты нѣсколько напомнили ему большой дикій домъ, и онъ подумалъ: «пе знаю, чтб лучше было, обстановка моей юности, или то, что здѣсь происходить?
— Барышня васъ просятъ-съ.
— Какая барышня?
— Нина Александровна.
«Такъ она барышня», подумалъ Телепневъ. «Вотъ оно что!»
Горничная проводила его въ корридоръ, откуда налѣво подвела къ двери съ небольшимъ окномъ, сквозь которое видѣнъ былъ свѣтъ. Телепневъ сообразилъ, что эта комната какъ разъ выходитъ противъ кабинета Ивана Павловича.
— Пожалуйте-съ, — проговорила горничная и ретировалась.
Будуаръ Нины Александровны въ два окна, съ сѣренькими обоями, съ серебрянымъ зеркаломъ Psyché и небольшимъ письменнымъ столомъ, смотрѣлъ весело. Вправо углублялся альковъ, завѣшанный темной шелковой занавѣсью.
Нина Александровна сидѣла на диванѣ въ тѣни и при входѣ Телепнева немножко подалась впередъ.
— М-г Телепневъ, pardon, я нынче что-то расклеилась. Очень вамъ благодарна, что навѣстили…
— Я, Нина Александровна, — началъ Телепневъ довольно сухо: — не зналъ, что вы нездоровы, и пошелъ къ вамъ за дѣломъ.
— Пожалуйста, — говорите.
— Я не имѣю никакого права, какъ посторонній человѣкъ, вмѣшиваться въ то, что происходитъ у васъ въ домѣ. Но я сейчасъ былъ у Ивана Павловича, Онъ сумасбродствуетъ. И за нимъ надо присмотрѣть.
— Ха, ха, ха, полноте, оставьте его. Онъ вѣрно хотѣлъ при васъ застрѣлиться?
— Нѣтъ, застрѣлиться не хотѣлъ, а очень можетъ статься, что онъ какую-нибудь штуку проглотитъ. Вы не смѣйтесь, Нина Александровна, я очень хорошо знаю, что онъ слабый человѣкъ, безъ толку кричитъ и распинается. Но за подобныхъ людей нельзя отвѣчать, Когда они очень раскиснутъ, найдетъ блажь… ну, и отравится.
— Что мы съ вами противъ этого можемъ сдѣлать? — прервала его Нина Александровна насмѣшливо спокойнымъ тономъ.
— Но вамъ все-таки не захочется, чтобы это случилось.
— Конечно, m-r Телепневъ; но онъ сумасшествуетъ, надо оставить его въ покоѣ.
— Нина Александровна, скажу вамъ прямо: не раздражайте его. Притворитесь немножко. Вѣдь это не такъ трудно. Мнѣ кажется, надо сдѣлать это, если не для самого Ивана Павловича, то для бѣдной сестры вашей и племянницы. Будьте съ нимъ почаще. Я также стану заходить къ Ивану Павловичу, если можно, каждый день. Сдѣлаетъ онъ какую-нибудь глупость, по крайней мѣрѣ будетъ возможность если не предупредить, то во-время захватить. У васъ въ домѣ ни одного мужчины, всѣ потеряютъ голову — выйдетъ очень скверно.
— Вы развѣ серьезно говорите, m-r Телепневъ? — вдругъ спросила Нина Александровна, мѣняя тонъ.
— Очень серьезно. Повторяю вамъ, за такихъ людей, какъ Иванъ Павловичъ, ручаться нельзя. Но еслибъ даже это было вздоръ, то все-таки его разстройство отражается на цѣломъ семействѣ. Мнѣ кажется, Нина Александровна, что вы бы могли прекратить это.
— Я и прекращу, — сказала брюнетка, вставая съ дивана. — Только тогда еще хуже будетъ.
— Можетъ быть. Да и то нѣтъ. Иванъ Павловичъ навѣрно уѣдетъ отсюда.
Нина Александровна взглянула прищурившись на Телепнева и точно вдругъ спохватилась:
— Что вы этимъ хотите сказать, m-r Телепневъ?
— Полноте, Нина Александровна, зачѣмъ намъ играть, провербъ. Я васъ не оскорбляю. Хотите вы принять мои слова — примите; нѣтъ, воля ваша. Затѣмъ имѣю честь кланяться и прошу извинить меня за безпокойство.
— Ахъ, m-r Телепневъ, я-совсѣмъ не то, но, право, я больше не могу дышать въ этомъ домѣ.
— Уѣзжайте тогда. Что васъ удерживаетъ? Вѣдь ужь, конечно, не привязанность къ Ивану Павловичу и не особенная симпатія къ вашей сестрѣ и племянницѣ.
— Да, я и уѣду. Я чувствую, что я здѣсь безполезна. Jean невыносимъ, Julie также, и наконецъ моя геніальная племянница ведетъ себя такъ, что никто въ мірѣ не въ состояніи выносить отъ злой и взбалмошной дѣвчонки, что я выношу за все мое добро.
— Ну, это ваше дѣло. Уѣзжайте, но сдѣлайте это не такъ, чтобы поражать Ивана Павловича. — И Телепневъ не могъ при этомъ не усмѣхнуться. — Солгите немножко, Нина Александровна, вѣдь это, право, не трудно. Не прощайтесь совсѣмъ; скажите, что вы пріѣдете. Иванъ Павловичъ, разумѣется, бросится за вами. Ну, да всегда можно сдѣлать такъ, что онъ васъ больше не будетъ безпокоить.
Нина Александровна слушала, опустивъ голову. Она то краснѣла, то блѣднѣла. Ее задѣлъ Телепневъ, заговоривши съ ней въ такомъ тонѣ, который, во-первыхъ, показалъ, что онъ все понимаетъ, а во-вторыхъ, отнималъ у нея возможность хоть сколько-нибудь порисоваться.
«И съ какой стати онъ говоритъ со мной такъ?» спросила она себя мысленно, но не рѣшилась остановить Телепнева или даже заговорить съ нимъ съ чувствомъ собственнаго достоинства.
— Я не могу притворяться, — сказала она взволнованнымъ голосомъ.
— Ну, пожалуйста, притворитесь. За что же бѣднаго Ивана Павловича такъ ужь вдругъ подвергать всѣмъ испытаніемъ. Онъ вотъ выбираетъ органическіе яды. Вѣдь, пожалуй, если неосторожно обойдется съ синильной кислотой, вы сами же заплачете. Ей-богу, заплачете, Нина Александровна.
— Ахъ, полноте.
— Право, нехорошо, Нина Александровна. Вѣдь, согласитесь сами, нельзя же человѣка казнить за то, что онъ не герой, и начать ему доказывать это вдругъ, когда было очень довольно времени гораздо раньше убѣдиться въ этомъ.
— Вы мнѣ дѣлаете выговоръ, — вскипѣла Нина Александровна.
— Зачѣмъ же? Я говорю съ вами, какъ съ умной женщиной.
— Во-первыхъ, я не женщина, а дѣвушка.
— Ну, съ умной дѣвушкой. Вѣдь вы любите же говорить о женской эмансипаціи. Ну, такъ вотъ вы и докажите, что стоите выше предразсудковъ. Обвините немножко и себя саму и кой съ чѣмъ помиритесь.
— Оставаться здѣсь я неспособна больше, но я, можетъ быть, сдѣлаю такъ, какъ
