технологиями, как в городе. Они молоды, пока без детей, так что всё просто. «Разве нам много надо, могли бы жить проще, всем делиться». Один мужчина пожимает плечами: «Всегда придется искать баланс» (жестом изображает чаши весов).
«Уверена, всё выйдет замечательно, — отвечает женщина. — Ты тоже мог бы переехать».
«Это тяжелая работа», — говорит другая женщина, рассказывает о том, как держала небольшую гостиницу.
Я сижу и печатаю. «Ах, — произносит владелец барахолки через дорогу, — так ты одна из этих». (Скольких женщин он повидал, думаю я, женщин, перебирающих его барахло в поисках чего-то, что могло бы дополнить их до завершенности.)
Амстердам
13 мая
Я просыпаюсь и, снова ослушавшись хозяев квартиры, иду к причалу.
В здешних современных зданиях окна меньше, но в них я всё так же наблюдаю аккуратно продуманные композиции: меж кружевных, как трусики с прорезью, занавесок выставлены, словно по центру сцены, фигурно подстриженный кустик и дизайнерский подвесной абажур. Оба говорят: вот я, стою перед тобой в раме. Посмотри на меня. Зеркало? Окно? Стылые, неподвижные, как жизнь хозяев моей квартиры. Nature morte: живой или мертвый, и если мертвый, то что в нем может продолжиться?
Амстердам целиком сделан из материальных вещей. Возможно, потому что людям пришлось самим создавать землю, кирпич за кирпичом отвоевывая ее у моря. По всем законам я должна была быть ниже ватерлинии уже больше чем наполовину. Там, где местные новые здания не похожи на грузовые контейнеры, они выглядят как корабли. Мне рассказывали, что когда-то в этом районе царили грубые нравы. Теперь грубо отделанные склады с их тщательно оберегаемыми неровностями стали барами и квартирами, галереей, музеем. Джентрификацию придумали в Северной Европе: это называется потрепанный шик — взять что-то старое и переделать, но не для того, чтобы оно выглядело как новое, а чтобы по-прежнему выглядело старым, и при этом объявить, что так гораздо лучше. Я говорю о старом, не в смысле антикварном (подлинном, кошерном), я имею в виду старые, по-настоящему старые вещи — стоптанные, изношенные, — утверждается, что они лучше чего-то нового, блестящего или исправно работающего, что они более аутентичные из-за того, что с ними сделали. Пуританство. И даже учитывая то, что я сама пуританка (из тех, кто почитает отсутствие окулюса), я слишком рассеянная, чтобы обращать внимание на подобные детали.
Нахожу кафе, заканчиваю блокнот. Тридцать тысяч слов. Кажется, это довольно много. В этот момент ты присылаешь мне имейл, спрашиваешь, когда я возвращаюсь в Лондон: Можешь ли ты со мной встретиться? На этот вопрос я отвечаю, сразу же. Ты пишешь снова. В таком случае ты мог бы там быть, на каком поезде ты приезжаешь? Говорю, на каком. И больше ничего. Таковы правила. Объектно-ориентированное программирование: любовь указывает на пространство, и данные спешат его заполнить. Данные плюс поведение: объект создан. Я снова тебе ответила. Это унаследованное поведение, которое не умирает во мне, что бы я ни делала.
Амстердам — Берлин
14 мая
Время — очень полезная вещь, когда вы хотите успеть на поезд, но в других случаях, наверное, не слишком.
Уезжаю из Амстердама позже, чем рассчитывала. Всё больше замедляюсь.
Могу сказать что-то по-немецки, хотя вообще по-немецки я не говорю.
Wan geht das nexte trein nach Berlin? [70] «Nach»: (предлог) в/на и относительно — но только не относительно Бад-Бентхоф, где нас задерживают на три часа из-за чего-то, что произошло какое-то время назад где-то дальше по маршруту. В маленьком киоске на платформе продают шоколад и одинокую похабную сосиску-дилдо, выставленную в пароварке, словно в витрине амстердамского секс-шопа. Я могу побродить вокруг станции, но далеко отходить нельзя. Впрочем, идти здесь и некуда. Дороги широкие, обочины усажены зелеными деревьями, но пешеходов нет, а машин много. На другой стороне трехполосного шоссе я вижу дешевый магазин одежды и, так как смотреть больше не на что, перебегаю туда на красный свет, но других магазинов там нет, кофе купить негде, ни присесть, ни встретить кого-нибудь, и ничего вдоль простирающейся в обе стороны дороги не откликается на мои мысли — только современные низкие белые дома, из которых никто не выходит, в которые никто не входит, мимо которых на пугающей скорости пролетают машины, направляясь куда-то еще. Похоже, с какой бы скоростью я ни двигалась, я всё делаю медленно. Непривычно. На то, чтобы перейти шоссе и вернуться к станции, у меня уходит очень много времени. Бад-Бентхоф — противоположность города — пригород. Хотя мне всегда казалось, что противоположность города — это деревня.
Вернувшись на платформу, я курю, жду и высматриваю с обеих сторон поезда, рядом со мной те же поезда высматривает танцовщик, который едет в Веймар. Он молод, красив и нервничает. Прикуривает мне сигарету, спрашивает, что я пишу. Я рассказываю.
Он говорит: «Не люблю общаться в интернете. Всегда приходится объяснять, что я имею в виду. Со словами у меня не очень».
«Но ты же говоришь на четырех языках». Он успел мне об этом рассказать: по-французски, по-голландски, по-испански и по-английски. Да, говорит, по-немецки он тоже немного понимает. Но писать не может, нет.
«А я наоборот, — говорю я. — К тому же, хороший писатель может написать что-то такое, что даже в одном языке имеет два разных значения».
«Ой, — отвечает он, — вот теперь я совсем запутался».
13. Берлин / Видеть сны
(14 / 15 мая)
Берлин — последний на пути город, который я не знаю и на знакомство с которым у меня уже не осталось сил. На вокзале — стеклянном восьмиуровневом пазле с кучей магазинов без прямого перехода в метро — меня никто не встречает, и я не могу выбраться. Кажется, я слишком устала, чтобы выбраться отсюда. Смотрю на карту, но город слишком большой: больше Рима и Парижа, больше Амстердама, Афин и Софии. Я сдаюсь — хоть раз возьму такси.
Здесь я не хочу ничего узнавать. Здесь мне нечего сказать. Меня высаживают на главной улице в центре Кройцберга, около квартиры подруги моей подруги, в одном из хофов. Все хофы — крепостные дворы с башнями о четырех углах, практически идентичные, над каждым двором один и тот же синий квадрат, который пересекают птицы. Я поднимаюсь на каждую башню — все не те. Звоню подруге, но ее слова подходят под любую башню, под любой двор. Когда я нахожу дорогу, мой телефон почти разряжен. Окна одной из комнат в квартире выходят на улицу, второй — во
