двор, центрального отопления нет, общий туалет на лестнице. На входе, в простенке между двух комнат стоит огромный и ржавый агрегат — то ли кухонная плита, то ли бойлер. Он не работает. Здесь давно никто не жил. Очень холодно. Я включаю крошечный переносной обогреватель, лежу не смыкая глаз под тонким синтепоновым одеялом, снова встаю, звоню подруге, у нее есть другой приятель, который живет где-то рядом, я могу остановиться у него. Иду в его квартиру, расположенную в совсем другом Берлине, но тоже очень берлинском: в коридоре — андрогинный манекен, на стенах — афиши тридцатых годов. Мне кажется, или у него правда седые усы, а на голове котелок? Он правда хочет поболтать? Наливает мне красное вино, просит взамен то же, чего требовали все люди, у которых я останавливалась — мою историю? Моя история под воздействием вина соскальзывает с языка легко, как по маслу, что удивительно, потому что я очень устала. Сожалею ли я об этой легкости, к которой не стремилась, но пришла? Да, но я не могу с этим ничего поделать. Теперь я рассказчица.
Иду в свободную маленькую спальню с красными стенами, размером лишь чуть больше стоящей в ней продавленной односпальной кровати, и засыпаю. Комната дребезжит всю ночь. Матрас — пружинная сеть. Металлические ставни за окном полностью блокируют свет. Строители будят меня в шесть утра. Я сплю и сплю. Берлин я не вижу.
Мне снится, что у меня дома вечеринка. На ней мои родители (я никогда не устраиваю вечеринки, а они — могут). Они пригласили своих друзей, и некоторые части моего дома раздвинулись, чтобы все смогли поместиться. Уже три-четыре утра, но какие-то дети (кто их позвал на вечеринку?) до сих пор не ложились. В моем сне я всё еще замужем. Мой муж наверху, в спальне. Ситуация выходит из-под контроля. Я должна уложить детей, чтобы успокоить мужа, который считает, что им давно пора спать, но друзья моих родителей всё продолжают прибывать. Я открываю дверь, и там ты. Ты на костылях, на тебе зимнее пальто и шляпа. Выглядишь ужасно. Мы целуемся. Ты не знал, что я всё еще замужем. Мне нужно придумать, где тебя положить, чтобы не помешать детям, мужу, родителям. Я обкладываю тебя одеялами на диване, ложусь рядом. Происходит что-то еще, но теперь уже почти утро. Приходят твои родители и твоя невеста, о которой ты не упоминал и которая кажется мне уродливой и абсолютно на меня не похожей, но я решительно настроена ее полюбить. На ней красное пальто с квадратными плечами и золотыми пуговицами — армейская шинель. У нее короткие светлые волосы, деловая стрижка. Я не могу поверить, что ты хочешь жениться на ком-то вроде нее. Впрочем, это всё объясняет. Твоя семья уходит, и ты вместе с ними. Я знаю, что всё кончено, но меня греет мысль о том, что ни ты, ни моя семья не узнали друг о друге.
Значит ли это, что траур окончен? Я и раньше призывала мертвых в свои сны, чтобы разыграть прощание, прощение, чтобы еще раз прикоснуться или услышать чей-то голос. А может, я просто позволяла им меня посещать.
16 мая
Сколько времени нужно, чтобы узнать город? Понятия не имею, мне теперь всё равно; я не гуляю по Берлину, только по главной улице Кройцберга, к парку, вдоль канала и обратно, перемещаюсь по этой координатной сетке, заключенной со всех сторон в проспекты. Я гуляю с другом, который обращает мое внимание на круглые медные врезки в асфальте — имена евреев, депортированных из этих кварталов. Я больше не замечаю, не хочу узнавать подобные вещи, у меня больше нет такой потребности. У меня нет сил на новые впечатления. Я вымотана.
Но ведь ради этого я и отправилась в путешествие: хотела заполнить себя новизной, чтобы окончательно опустеть, хотела ехать так быстро, чтобы исчезнуть, чтобы увидеть то, что останется. Вот почему я выбрала такой длинный маршрут. И, наконец, я здесь.
На берегу канала год прокручивается в обратном направлении. Такая же погода стояла, когда я уехала из Англии: дождь и холод только-только уступали дорогу весне. Набережные канала снова начинают цвести, запросто, словно пленку перематывают назад. Будто и не было прошедшего месяца, или я вдруг перескочила на одиннадцать спрессованных, компактно сложенных месяцев вперед.
Что мне предъявить в доказательство? Мои карманы набиты крошками и бумажками: чеки, адреса, коды от дверей — заметки, которые обречены на забвение. Телефон ломится от названий вайфай-сетей из баров, хостелов, кафе, библиотек, вокзалов. В сумке всё еще болтается пара монет с того раза, когда мы встречались с тобой в другой стране. Бросаю их в канал. Всё равно они никогда не были твоими — это были мои монеты. В сказках брошенные в реку предметы возвращаются в совершенно ином обличии. Но только если вода проточная. А если стоячая?
В иные дни, когда ее отсутствие особенно тягостно, я вопрошаю карты, и вовсе не по принятым правилам, а по моим собственным… {87}
Андре Бретон. Безумная любовь.
Здесь, в Берлине, у меня есть друзья: Дж., который показал мне медные таблички по пути за турецкими блинами, Т., у которой тут кафе, и В., которая обещает сделать мне расклад Таро. Мы встречаемся с ней в кафе в полуподвале университета, где она работает. Здесь пусто. Она рассыпает карты по ламинированной поверхности столика, спрашивает, когда у меня день рождения, знаю ли я дату твоего. Я называю.
Вслепую вытаскиваю из колоды шесть карт. В. раскладывает их в форме буквы Н: три для тебя, три для меня, соединенные картой посередине. В. переворачивает карты. На твоей стороне: Искусство, Власть, Принц Кубков («Муза или творец». Спрашиваю: «Ты или я?». «Не знаю», — говорит В.). На моей стороне: Тройка Жезлов (добродетель), Туз Мечей (рассудок), Туз Дисков («Начало, — говорит В., — идущее от физического, материального».).
В центре, связующее звено между тобой и мной, — Влюбленные.
«То есть это про любовь?» «Да, — говорит В., — и не только: это может быть про фантазии, проекции, союз противоположностей».
Я сугубо рациональный человек: верю в знаки, символы, магические знамения. Но почему все хорошие карты выпадают тебе?
Обратно иду через Пренцлауэр-Берг. Пренцлауэр-Берг находился в Восточном Берлине, прямо возле стены, с другой стороны от Кройцберга. Это один из районов, где до сих пор можно увидеть следы от пуль времен холодной войны, разъевшие камень, словно грязь. К северу отсюда расположен парк, названный Мауэрпарком, что переводится просто — Парк Стены —
