его собственную строку о яде. Он бывал и очаровательным, он был – все-таки он им был – джентльменом. Пушкин кивнул ему, забрал пузырек. Император поблагодарил одними веками. И так же – одними веками – попрощался.
– Прощайте, Ваше величество.
Пушкин опустил пузырек в свой карман. Рука столкнулась с листами. Пушкин на ходу бросил их в пылавший камин и вышел.
Пламя поднялось дыбом, стало рвать и глотать добычу. Яркий свет его разбудил доктора. Тот подскочил. Схватил запястье, зашептал, дрожа:
– Ваше величество! Прошу вас. Есть антидот. Еще можно передумать. Еще не поздно.
Император тяжко, как снимаемый с мели корабль, повернулся к стене и накрыл шинелью голову.
Позвали императрицу. Позвали наследника. Позвали… Нет, ее в последний миг просили не подходить: умирающий запретил. Как пожелал умирающий, в последние минуты с ним была лишь законная жена. Паралич поднимался. Речь его уже еле шелестела. Наследник наклонился к самым губам умирающего:
– Пушкин? Какой это Пушкин к вам заходил? Граф?
– Сейчас? – сквозь тяжелую хлюпающую завесу горя спросила императрица.
– Мусин-Пушкин? – переспросил наследник.
«Поэт», – послышалось ему. Послышалось?
– Который поэт, уж лет двадцать как помер.
Ошеломленно посмотрел на мать. Та покачала головой: отходит. Прошептала:
– Господин Мандт сказал, что сознание будет путаться.
Они взяли его за руку, сжали крепче и держали, пока рука эта не стала холоднее снега, которым за какой-нибудь час совершенно облепило и площадь, и деревья, и торцы.
И церковь. Служка обмел паперть. Колючей метлой смахнул цепочки следов. Поднял вялую розу, закинул ее подальше. Свадьба была бедная. Парочка да шафер. Чтобы держать венец над невестой, пришлось позвать жену дьячка.
***
– Что ты, Оленька, сядь же, – робко прогудел муж госпоже Абрикосовой. Он был такой рослый, что колени его под хрупким чайным столиком притерли колени Пушкина. А в цивильном платье стал вообще похож на двустворчатый шкаф. – На дорожку. Допьем. Извозчика все равно пока нет.
Она, впрочем, послушалась, поставила чемодан, тут же присела на него. Но при этом вся была в движении, как синица на ветке. Только что хвостиком не дергала.
– Эта оттепель, – возмущалась Оленька, – теперь уже и не знаю, правильный ли я нам уложила гардероб. Как бы не пришлось потом докупать тьму вещей. Ну и погода! Ни за что нельзя ручаться!
Пушкин чуть улыбнулся: до погоды у Оленьки еще дойдут ручки, можно было не сомневаться.
– В Лондоне климат похож на петербургский? – завел светский разговор господин Абрикосов.
– Мне доводилось бывать только в Париже, – ухватился за нить беседы Пушкин. Но Оленька чикнула ее, как ножницами:
– В Петербурге климат ни на что не похож! Выну теплый капот, положу галоши.
Снова вскочила. Унеслась.
– В Париже сильная Инженерная школа, – оживился господин Абрикосов. – Но чудовищная бюрократия. Англичане легче на подъем. Сразу внедряют все в промышленность.
– Извозчик! Извозчик подъехал! – закричала им от окна Оленька.
– Что ждет там?
Господин Абрикосов тяжело вздохнул. Поднялся, так что столик боднул Пушкина в живот.
– Успех, я не сомневаюсь! – искренне заверил Пушкин, выбираясь боком из узенькой щели.
Отставной мичман взялся за чемоданы, толкнул задом столик. Чашки дружно плеснули волну.
– Прошу прощения, – пробасил мичман. Бросил чемоданы. Стал хлопотливо шарить по карманам. – Сейчас… платок… Оленька, где платок?
– Ничего страшного… Пожалуйста, не беспокойтесь. – Пушкин тщетно промокал салфеткой новые светлые панталоны – безнадежно испорченные. – Пожалуйста! Не беспокойтесь же!
***
Госпожа Лавлейс метнула на них предостерегающий взгляд. Взяла верхний лист и с выражением прочла:
– «Ты порадуешься, когда услышишь, что предприятие, вызывавшее у тебя столь мрачные предчувствия, началось вполне благоприятно. Я прибыл сюда вчера; и спешу прежде всего заверить мою милую сестру, что у меня все благополучно и что я все более убеждаюсь в счастливом исходе моего дела.
Я нахожусь уже далеко к северу от Лондона; прохаживаясь по улицам Петербурга, я ощущаю на лице холодный северный ветер, который меня бодрит и радует. Поймешь ли ты это чувство?..»
Она подняла негодующий взгляд от страницы. Бросила лист.
– И все вот в таком духе далее.
Мэри Шелли покраснела:
– А что?
– Это писали вы.
– Разумеется. Я и не скрываю. Я начала здесь новый роман. Роман в письмах. Что в этом такого?
– Хорошее начало, – поддержала ее Остин.
Лавлейс не сводила с Шелли взгляд:
– Ничего такого. Кроме того, что вы так уже начали вашего «Франкенштейна», и было это… в каком, напомните мне, году? Не в восемнадцатом ли? Мне, видите ли, тогда было всего три года… И ваше произведение тогда просто ускользнуло от моего читательского взора.
Радклиф ерзала:
– Милая Ева, почему бы вам не опустить эту… штуку. Отдохнуть…
– Она не устает, – ответила за нее Лавлейс.
– Хотя бы не указывайте ею на меня.
Лавлейс взглядом отдала Еве приказ. Та отвела дуло старинного мушкета к окну.
– Серебряные пули нам не причинят вреда, – с вызовом выпрямила спину Шелли.
– Это вымысел, – поддержала Радклиф.
– Между прочим, Байрона! – уточнила Шелли. – Это он придумал про серебряные пули.
– О, вы желаете убедиться? А вы? Тоже нет? – И Лавлейс, нимало не обратив внимания на испепеляющие взоры, которыми наградили ее Радклиф и Шелли, обернулась к Остин:
– Так по поводу начала. Вам правда нравится?
Та пошла пятнами. Лавлейс взяла верхний листок из следующей стопки. Всего их перед ней было три.
– Вот тоже недурное, – дрянным голосом пообещала Ада и начала с выражением: – «Все знают, что молодой человек, располагающий средствами, должен подыскивать себе жену».
– А что с ним не так? – перебила, но тут же постаралась сохранить самообладание Остин.
– Прекрасное, – согласилась Лавлейс. – Афористичное. Мне вообще «Гордость и предубеждение» кажется вашим лучшим романом.
И гневно шлепнула рукопись на стол.
Остин вздрогнула, нервно обернулась на Шелли, на Радклиф.
– То, что ваше изделие по вашему приказу похитило наши новые рукописи, – подала голос Радклиф, – не дает вам морального права…
– О, до вашей новой рукописи мы сейчас дойдем, – заверила Лавлейс. – Я как раз собралась к ней прис…
Радклиф молниеносно перебросила себя через стол, цапнула крайнюю стопку.
Бах!
Запахло пороховым дымом. И через миг на пол рухнула и раскололась, подняв тучу гипсовой пыли, лепная роза. Все дамы посмотрели на серую плешь, обнажившуюся на потолке. Ева выдернула у Радклиф листы – отдала хозяйке. Снова подняла ружье.
– Вы не собираетесь нас убивать, – догадалась Остин.
– Что вам от нас тогда надо? – удивилась Шелли.
– Кроме как поделиться с нами зелеными плодами своей литературной критики, – снова окрепла духом Радклиф.
– Решение, дорогие дамы. Вот уже второй час мне нужно от вас только одно. Решение.
Остин, Радклиф и Шелли переглянулись. Снова посмотрели на Лавлейс. Их лица выражали умственное усилие.
– Но я не понимаю… – пролепетала Шелли. – Как это – код?
– Что ж, – устало ответила Лавлейс, – если надо, повторю и в сто двадцать восьмой раз. Код – это…
– Нет-нет, – деликатно перебила Остин. – Я тоже не понимаю. Не что такое код. А как это мы можем им быть. Кодом. Если мы…
– Вы не люди, – поняв вопрос, ответила Лавлейс. – Если пользоваться столь устаревшими, приблизительными и ненаучными определениями, как «человек» или «личность».
– Но я совершенно точно знаю…
