печать… Седьмая печаль на киселе.
И тогда я понял, что такое Новое Средневековье на самом деле.
Вот римская базилика с ободранным со стен мрамором, разбитыми мозаиками пола, изувеченными статуями и заплесневевшей росписью потолка. Она осквернена, полуразрушена — но это всё ещё римская базилика, и её благородный контур на закатном небе трогает сердце: кажется, там внутри, в сумраках, прячется высокая и честная древняя душа.
Но в базилике теперь заседает гуннский овцеложец и меняла, украшенный конскими хвостами и позвоночными кольцами. Он и есть римская власть.
Другой нет.
Ты восходишь по ступеням, которые должны вести к магистратам Империи, но до тебя долетает запах блевотины, прокисшего вина и гнилой конины. Знакомая культурная оболочка издалека выглядит по-прежнему: формы слишком устойчивы, чтобы распасться в одночасье. Но внутри лишь дерьмо и черви.
Гуннский кишечник, справляющий торжество своей нужды на римском форуме, завернувшись в реквизированную тогу. Вот это и есть Новое Средневековье, встречающее нас везде — в том числе и в современной французской песне, где сопричастная вечному музыка заправлена невыносимо пошлым смыслом.
Как вдохновляли нас когда-то эти звуки… Какой русский мальчик, учившийся в младенчестве играть на фортепьяно, не помнит «Старинную Французскую Песенку» из «Детского Альбома» Чайковского, такую же неизбежную на первом году обучения, как апрель после марта?
Чайковский вспоминал, что мелодию эту напевала случайно встреченная им на улице французская старуха — хотя её мог мурлыкать и переодетый ажан где-нибудь в притонах Парижа, у композитора была сложная биография.
Но даже за этой простенькой пьеской вставали тени чего-то древнего и настоящего. Такие необходимые в наших зимних, мрачных и вечно предвоенных городах.
Тени эти мерещились нам всегда. Когда убили Пушкина, питерские аристократы — например, молодые Вяземские — были полностью на стороне Дантеса. Да и сама Наталья Гончарова ближе к старости встречалась с пожилым доншуаном, чтобы вспомнить былые дни. Чистейшей прелести чистейший образец, как говорили экзорцисты.
Вот как действовала на русскую душу эта старинная французская песенка, эта невыразимо влекущая закатная тень, падающая на нас с Запада.
Став старше, я с удивлением понял: на Западе давно нет ничего, что могло бы её отбрасывать. Но оно когда-то было, конечно — как иначе я ощутил бы присутствие этой энергии в вечности?
Тут случай, обратный отсутствию тени у вампира: лучшее в западной культуре было как бы тенью героя без самого действующего лица.
Я не понимал в те дни, насколько фундаментальна эта оптическая схема для эона, в который мы заброшены…
Читательница, я понимаю, до чего странно тебе видеть эти размышления в книге, анонсированной как эротический дневник помещика-животновода. Ты с нетерпением ждёшь того самого, на что намекает название. Будет, всё будет на этих страницах — и обжигающая душу страсть, и неподъёмные проблемы сельского хозяйства. Но не прямо сейчас.
Пойми — у глубокого человека любовное всегда переплетено с духовным. Говоря о сложных эволюциях духа, которые я переживал рядом с Ры, я рассказываю именно о том, из чего состояла наша страсть. Всё остальное было как у зверюшек и птичек.
Ну, не совсем.
Ладно, убедила. Скажу несколько слов о телесном прямо здесь.
Она любила страпоны — и это как-то хитро переплеталось с её феминистскими воззрениями. Она собирала их на связки и всё время повторяла, что женщина будущего наденет на себя многочлен не из зависти к пенису, а из чувства полноты бытия.
Конфискованные мужские достоинства будут висеть на её чреслах, как трофеи. Возможно, её шею украсит ожерелье из сушёных африканских фаллосов. Если ожерелье привезут из Мали, на нём, быть может, найдётся несколько французских светляков подлиннее. Formidable.
Я пытался представить, как это будет выглядеть — наверно, похоже на связку сухих корешков — а её неукротимая фантазия уже устремлялась дальше. Она вслух мечтала о жемчужно-педиатрической нитке из Хайфы, где за каждой круглой перламутриной темнеет высушенный на соленом ветру обрезок будущего воина ЦАХАЛ.
― Пусть поищут повестку, — хохотала она, — найдут, да не ту! Не ту!
В общем, она любила фантазировать, и делала это весьма фактурно — я только успевал фиксировать. Но мне, как убежденному традиционалисту, всё это было бесконечно чуждо.
Думаю, что именно из-за разницы в мировоззрении наш интим быстро принял жёсткие BDSM-формы (разумеется, по взаимному согласию и со словом безопасности). Да, нас мучительно тянуло друг к другу — но идеологическая пропасть между нами была такой колоссальной глубины, что нам хотелось как бы уничтожить друг друга через близость.
Она не слишком боялась физического неудобства, но была чувствительна к моральному. То же можно было сказать и про меня — и, поняв это, она проявила изрядную изобретательность, пытаясь причинить мне ту глубинную боль духа, которой требовала в качестве контрапункта наша своеобразная страсть.
Как и другие мои партнёрши из либеральных кругов, не чуявшие меня целиком и видевшие перед собой лишь удалого жеребца, она старалась задеть за живое едким словом, не понимая, как на самом деле широка моя душа, как ровно струятся её воды к солнечному морю вечности.
― Ты потому изображаешь лихого рубаху-парня, — говорила она, — что думаешь, будто такой русский образ хорошо продастся в Париже. Ты хитрый как Распутин. И такой же наивный, так что дай тебе бог кончить лучше. Конечно, маркетолог ты способный, этого не отнять. Но с концепцией ты опоздал примерно на век.
― А какая концепция актуальна? — спрашивал я с хитринкой.
― Если хочешь, чтобы тебя услышало много людей, говори в максимально эпатажной форме то, что и так всем ясно. Но с таким видом, словно Америку открываешь. Только ты по-любому опоздал. Айседору мировая жаба тебе уже не выкатит.
Я даже не морщился. Это было как стрелять в Волгу из мелкашки — разве разглядишь взбрызг от глупой бабьей пульки в солнечных её бликах? Но она очень старалась. Это, признаю, добавляло ей сексуальности.
Других упреков не буду и повторять. Она не понимала, что я не могу вписываться за каждую щепку, летящую во время исполинской рубки леса, поскольку щепкой легко стать самому, а мне надо сохранить себя для будущей большой судьбы, великого поприща. Должность моя — защищать внутренние и внешние рубежи духа в симфонии с начальством, указывая ему на то, чего оно по добродушию часто не видит.
Расскажу, как я делал это рядом с ней.
