озабоченной по климату маленькой девочки. Вы, дуры небритые, научились глядеть на реальность сквозь оптику американского кампуса, но что вы обнаружите, если посмотрите через ту же оптику на сам кампус?
― Что? — спрашивала она.
― Вы увидите, что весь этот красный прогрессивный постмодернизм, выросший из Лиотара, Дерриды и Фуко — просто золотая погремушка в руке у людоедской дочки, которая насосалась через мамкину грудь крови, а теперь блюёт и воет с тоски. Западный молодежный протест — это просто опция безопасного досуга для сытых обдрочившихся зумеров, которые вдобавок ко всем своим привилегиям хотят ощутить себя совестью мира. Фортнайт, палестина, тик-ток — вот как-то так. У Мадонны был образ, где она, истекая долларовым салом, позирует как Че Гевара. Вот это и есть американская духовная культура в одном кадре… Когда вы аппроприируете прогрессивные дискурсá, вы полагаете, что преображаетесь в юную свободу. А на деле вы наряжаетесь кровососущей процентщицей, которая прикидывается юной свободой. Вы думаете, что вы прогресс, а вы просто заблудившийся хеллоуин. Ёжики, мля, в тумане. Вам рожать надо… От меня только не вздумай, тут другой случай.
― Старушку-процентщицу шовинист уже убил, — отвечала она сухо. — Незачем её поминать. Ладно, я об этом поговорю с Варварой…
В общем, между мной и Ры была стена взаимного непонимания. Это не значит, конечно, что наши беседы не приносили пользы. Дух дышит где захочет, и многие из моих постижений в те дни были подобны бетховенскому хохоту в публичном доме: хриплому, надменному, но — невнятно для профанок — содержащему в себе зарождающийся мотив «Пятой Симфонии».
Приведу пример.
Мы с ней часами слушали французскую попсу. Я любил это времяпровождение именно потому, что не знал языка (а она на нём говорила). Песни на французском не раздражали меня той смесью житейской ушлости и духовной пошлости, которой шибает от англо-саксонской продукции, особенно в изводе криминального рэпа (в юности, впрочем, я находил в англоязычных песнях изрядные смыслы — что было, то было).
В те дни я часто думал о концепции Нового Средневековья. Это выражение трепали на всех мировых языках, но понимал под ним каждый своё, и вместе выходило смутно и неубедительно, словно культурная закулиса не могла грамотно отработать сброшенный кураторами запрос.
И здесь меня посетило важное откровение. Среди вещиц, которые Ры заводила, многое мне нравилось — русское ухо чувствительно к французским мелодиям. Пара песенок тронули меня особенно — «Hénin-Beaumont» Gauvain Sers и «Formidable» некоего Stromae.
Я не понимал слов, но сердцу моему чудилось, что я знаю, о чём эти песни. Понимаю просто по звуку — другого смысла в них быть не могло.
«Ан-Бомон», конечно, была о Запредельном, сквозящем в нашей повседневности. О чёрном ветре Абсолюта, дующем в лицо искателю истины, о последней свободе проигравшего героя, поднимающегося на эшафот и постигающего на крайней ступеньке, что это и есть главный земной выигрыш. Она была о легкомысленной силе духа, позволяющей ставить на карту всё — как часто встречалась та в благородных французах прошлого, как восхищала наших предков!
Гован Сер, несомненно, пел об освежающем опыте русской рулетки с пятью патронами в барабане сикс-шутера, о нависающей смерти, без которой невозможна настоящая страсть к жизни… И ещё, возможно, там было о последнем размахе затихающего в пустоте ума, понимающего, что его неподвижный полёт будет теперь бесконечным и неостановимым.
И весь этот водопад смыслов просвечивал в легчайшей французской мелодии — из тех, что мог бы насвистывать арестованный после дуэли мушкетёр, сломавший шпагу о колено.
Вторая пьеска — Formidable — была строже и (если уместно такое по отношению к музыке) целила выше. Мне представлялось нечто вроде алхимической лаборатории, где суровый маг вглядывается в реторту, в крохотном запечатанном объёме которой снята печать с Тайны Всего.
И вот он видит чудо чудес, поражается его невозможной красоте и стройности — и тут же понимает, что нет способа отразить эту прекрасную Тайну в нашем мире. Просто потому, что явленный мир и есть уже свершившееся приложение Тайны к нашему тёмному плану.
Это она, Тайна, разлагается и умирает в трущобах бытия с каждой жизнью, с каждым обманутым сердцем, с каждой задыхающейся душой.
Бог есть, но он — это мы все. Он не может сделать для нас ничего больше.
Чудо несовершенно.
Любовь преходяща. Вечность забывчива.
Спасение, конечно, существует — Бог держит слово — но в нас давно нет ничего, что можно было бы спасти, и спасение возможно лишь от нас… Вот это видел я в реторте вместе со снявшим последнюю печать алхимиком, созерцающим божественную Тайну.
Когда я объяснил Рыбе своё понимание этих двух песен, она захохотала (смех её в такие минуты казался мне инфернальным) и сообщила, о чём французы пели на самом деле.
Гован Сер пел… о недовольстве результатами выборов.
Причём даже не общенациональных, а муниципальных. Да, я не шучу. В городке Ан-Бомон на выборах в мэрию победил представитель Мари Ле Пен. И это так расстроило нашего певца, что он теперь пакует свой чемодан. Когда прогнил весь такелаж, же деменаж…
Уезжает он не из несовершенного физического мира, не из этой пошлой Вселенной — а из города, мля, Ан-Бомон — потому что там, мля, победила Мари Ле Пен. Катит в Страсбург есть колбаски. А вот если бы победил стандартный ставленник масонов, рептилоидов и Ротшильдов, он бы, наверно, остался.
Нет, я понимаю, конечно, что Мари Ле Пен такой же точно ставленник масонов и рептилоидов, только чуть припудренный для глубинного француза. Ничего другого там сегодня не бывает и не может быть.
И Гован Сер тоже это понимает своим острым галльским смыслом, раз дожил до полового созревания и может сложить несколько слов вместе, не делая при этом под себя и не пуская изо рта непроизвольную слюну.
Но он такой дисциплинированный сотрудник французской культуры, что даже запускаемая рептилоидами духа электоральная обманка провоцирует его на этот public display of affection.
Вот на что ежедневно идёт западный человек, пытаясь просто выжить. А уж на что он идёт, стараясь преуспеть…
Потом Ры перевела мне «Formidable» Стромае. Этот мелодизированный рэп был чем-то вроде длинного пьяного монолога о сложностях французской половой жизни в условиях политкорректности, полиамории и приближающейся старости. Такой устный абриджированный Уэльбек для мигрантов третьей волны из Алжира. Какая там алхимия, какая седьмая
