Когда я повис на импланте Сердюкова, он уже входил под дубовые своды спецхранилища — или, как его официально называли, Гохрана.
Миновав две проходных с рамками и нескольких вооруженных стражей, он добрался до окошка выдачи и получил тяжёлый том в багровом переплёте.
Это был полный текст романа.
В рабочем зале Гохрана, видимо, когда-то был декадентский ресторан. Особенно изумляли улыбающиеся сатиры, поддерживающие деревянный потолок.
Народу в зале почти не было — только два неприметных зеркальника. Один листал статистические таблицы, другой булькал и хохотал над каким-то томом с бородатыми Марксом и Энгельсом на обложке.
Сердюков устроился в уголке у окна и раскрыл книгу.
Текст набирали на пишущей машинке. Вдобавок это была так называемая «ксерокопия». Вероятно, это была просто стилизация под старину — но она работала: сразу повеяло тайной. Так, должно быть, чувствовал себя археолог перед дверью египетской гробницы.
Надо было спешить. Сердюков быстро нашёл пропущенную в остальных изданиях главу — и мы погрузились в чтение.
ПРЕДНАЗНАЧЕННОЕ РАССТАВАНЬЕ
Назову её Ры.
Мы были врагами в литературе и любовниками в жизни. Такое обжигает и запоминается. Свиданья наши были тайными — во всяком случае, до моих знаменитых зум-атак (ей, впрочем, каждый раз удавалось объяснять их какими-то семейными обстоятельствами) — и всегда граничили с катастрофой, которой всё и кончилось.
Но не буду забегать вперёд.
Встречаясь для нашей парадоксальной страсти, мы спорили об идеях и мире — хотя, конечно, мнения её были неглубоки. Но слова её в те дни казались мне не легковесными, а лёгкими, как легка была воспетая Сологубом плоть.
Чему удивляться? С моим восприятием происходили искажения, описанные известным юмористом: «женщины бывают или прелесть какие дурочки, или ужас какие дуры». Увы, но речь здесь не столько о разных персонах, сколько о двух временных точках на траектории одного и того же знакомства. Сперва она была прелесть какой дурочкой. Общаясь с ней, я не погружался в её мнения — глубина в них отсутствовала — а просто радовался щебету.
Она бывала временами остроумна. В начале нашего романа она подарила мне тёмную шёлковую шапочку с вышитой алым буквой «М», а на внутренней её поверхности дошила расшифровку — «изогин».
― Ну какой же я мизогин? — сказал я ей, принимая подарок. — Я как раз чисто по телочкам. Не то что твои амстердамские пидора.
Вдобавок к феминистской придури она была русофобна, причём по-бабьи непоследовательна в своей русофобии: немцы, поставленные на русское царство, были для неё в сто раз честнее к народу, чем собственные «дрянные благородия»; татаро-монгольское иго продолжалось до сих пор — но вдруг! вдруг! — «натасканный англичанами педераст Юсупов убивает святого страстотерпца Григория, подлинного посланца народа одесную Царя — и монархия рушится…»
Ведь есть над чем подумать, да?
Но потом опять этот злобный болезненный бред: на танках якобы нет связи в точности как под Курской дугой, стволы изношены как в крымскую войну, а последнего левшу опять довели до могилы (только тот не подковывал блох, а из трёх китайских делал одну как бы нашу, потому что при технологии в семь нанометров по-другому в землянке сложно).
Но главное, повторяла она, что это не глупость или измена, не случайное совпадение, а гештальт. То есть то самое, что мы и пытаемся сохранить на ветру мировых клоунад — ибо ничего, кроме этого «аналогов нету, цифры тем более», на тайной скрижали и правда нет.
Вернее, лучше б не было.
Поразительно, говорила она, как бережно и обильно наша культура век за веком воссоздаёт один и тот же тип идеолога-идиота (в достоевском смысле, но не всегда), не способного ни к чему другому, кроме возжигания на небосклоне духа вечных путеводных звёзд. Подобные сверкающие маяки и есть то единственное, что мы способны быстро реплицировать в промышленных масштабах — и это тоже гештальт. Как и перманентные дубы-крадуны на верхней полке.
Как резали её слова. Ну хоть сюда-то не лезь, дура, неслышно кричал мой внутренний человек. Начиталась телеграма пополам с Лесковым и Шпенглером, так хоть перевари сначала. Там же не всё правда. Особенно у Шпенглера.
― Дуреха ты дуреха, — говорил я ей шутливо. — Ты посмотри на мир, где мы живём. Человек после тридцати для биологической эволюции не слишком важен. Может расслабиться и сгинуть в тумане в любой момент. Мы с тобой отходы производства — у мироздания в нас потребности нет. На геморрой и суставы жаловаться некому. Можешь наблюдать за представлением, а можешь не наблюдать, природе пофиг. Но если выбрала наблюдать, делай это тихо. Не сопи и не мешай участникам.
― А зачем, по-твоему, эволюция? — хмыкала она. — Для чего?
― Для того, — отвечал я, — чтобы в умах людей проявился образ Божий. Так нас церковь учит. Но что люди видят, когда образ проявляется? Оказывается, мир настолько криво скосячен, что Самому приходится сходить в плоть и жертвенно умирать, пытаясь хоть что-то поправить. Лично руководить на местах в ручном режиме. И то не всё выходит. А начальство у нас от кого? От Бога. Так чего ты от него ждёшь?
Она замолкала, но себя переубедить мне было труднее.
Ведь она права, думал я, нужна новая скрижаль, ох как нужна. Только где же её взять? Исполать, как говорил Исаич — ищи, добрый молодец, ветра в поле…
Она любила похвастаться своей высокоинтеллектуальной, как она полагала, средой. Свою лучшую подругу Варю считала крупным теоретиком феминизма («крупной теоретичкой», как она выражалась). К этой Варе Ры относилась с придыханием — но так ни разу и не пригласила её на наши встречи.
Зато цитат из Варвары я наслушался выше крыши. Тут тебе и инцелы, и интерсекциональность, и то, и это. Я пытался, конечно, объяснить ей происхождение всех этих прогрессивных учений в понятных для бабьего ума терминах.
― Представь процентщицу-людоедку, которая сосет кровь из всей планеты. Ты идёшь на неё с иконой, а она орёт благим матом: «аппроприация! небинарность! виктимизация! микроагрессия! деколонизация!» Про что угодно орёт, кроме того, что всё мировое зло — это оборотная сторона её процента. Так орёт, что тебя звуковой волной на землю валит. А она подбегает и начинает верещать в ухо, как страдала в детстве… Мать всех аппроприаций — когда старуха-процентщица наряжается свободой на баррикадах и постит свои фотки в виде
