Что это такое?
В моём ухе пробудился Ломас.
— Так, — сказал он, — это из куриного фольклора, «Моление Марфы-Заточницы», если не ошибаюсь. Уже встречалось. Речь идёт о петухе в невыгодном положении. Расшифровка может различаться в зависимости от контекста. Сеть предлагает вариант — «петух без хаты».
— Петух без хаты, — повторил я. Соловей покачал головой.
— Какой же петух без хаты? Таких не бывает. Это петух без крыши, Маркус. Что-то вы совсем корни утратили.
Так, он знает моё имя. И даже про мои русские корни. Не надо недооценивать сердобольскую контрразведку.
— Зачту пятьдесят процентов, — продолжал Соловей. — И попробуем ещё раз. Загадка номер два. Контрольная. Петух снёс яйцо, кому оно достанется?
Я задумался. Это, похоже, было что-то из серии про ножи точёные и поэзию позднего карбона. Я не настолько хорошо понимал тюремную субкультуру, чтобы ответить на загадку сходу, но мне на помощь пришёл Ломас.
— Курпатов нам подыгрывает, — сказал он. — Это не тюремный фольклор, а самый обычный русский. Правильный ответ такой: «Никому, потому что петух не несёт яиц».
Я повторил разгадку вслух.
— Несёт, — захохотал Соловей. — Несёт, и целых два. Если вы про Кукера, из-за которого мы сейчас общаемся.
— Рад, что вы не теряете чувства юмора в такое тревожное время, — ответил я.
— Хорошо, — сказал Соловей. — Будем считать, что тест вы прошли. Залезайте.
Сверху упала верёвочная лестница, и я стал подниматься к Соловью.
Дуб был огромен и величав, но естественность в его облике принесли в жертву функциональности. За похожей на кресло развилкой, где Соловей сидел во время нашей беседы, оказалось прямоугольное дупло размером с хорошую дверь. Рядом была обросшая корой табличка:
МИНИСТР ВЕТРОГЕНЕЗИСА КУРПАТОВ А. Е.
ПРИЁМ ПО ЛИЧНЫМ ВОПРОСАМ
Соловей скрылся внутри, и я шагнул следом.
Косыми расписными сводами приёмная напоминала древнерусские палаты. Массивная мебель под парчовыми покрывалами занимала очень много места.
На дубовом столе стояли чаши, кувшины, кубки и ендовы — всё тёмное, старое и мятое временем. Зато в парадном углу блестели золотые оклады икон, а сразу под ними стояли мраморный бюст генерала Шкуро в виде обрамленного виноградом Диониса и уменьшенная модель лагерной ветробашни. Эти два объекта несколько выбивались из общего стиля.
Курпатов указал на парчовую скамью у стола.
— Садитесь. Я слушаю.
Сев, я быстро изложил причину, по которой корпорации нужен доступ к запрещённой главе из Шарабан-Мухлюева.
— Это единственный способ хоть как-то прояснить загадку Варвары Цугундер. Нам нужен текст, и срочно.
— Не могу, — ответил Курпатов. — Даже и не просите.
— Но почему?
— Видите ли, Шарабан-Мухлюев — это очень важный для Добросуда автор. Что вы знаете о его творчестве?
Я остановил время, чтобы освежить память, и Курпатов послушно замер у стола. Этой технологии у сердоболов, похоже, ещё не было.
— Многие исследователи уверены, — сказал я, вынырнув в реальность, — что современный корпус текстов и афоризмов Шарабан-Мухлюева — это огромный литературный подлог. Для его создания нейросети объединили и смикшировали труды сразу нескольких авторов среднего и позднего карбона, а самих этих авторов стёрли. А потом придумали миф о сне в криофазе, чтобы получить живого… ну, условно живого классика с карбоновыми корнями.
— Вот! — сказал Курпатов. — С корнями!
Хоть одно правильно понимаете.
— Правда, что это компиляция? Хотя бы частично?
— Мы домыслы не комментируем.
— Но мне-то вы можете по секрету сказать.
— Нет, — ответил Курпатов, — не могу, мой милый. Дело в том, что наша официальная политика — не подтверждать, но и не опровергать подобную информацию о Шарабан-Мухлюеве. У него, можно сказать, шредингерический статус.
― Ещё утверждают, — сказал я, — что все его новые эссе и комментарии пишет сеть.
— Тоже не комментируем.
В моей голове заговорил Ломас.
— Кстати, Маркус, вы должны понимать, что политика корпорации в отношении Шарабан-Мухлюева такая же. Тайна баночной личности. Даже мне не дают дополнительной информации, хотя он наш пассажир.
— Хорошо, — сказал я Курпатову. — Хорошо, генерал. Но почему мы не можем получить этот текст? Что в нём такого?
— Есть определённые соображения и обстоятельства, — загадочно ответил Курпатов.
— Вы сами читали эту главу? Знаете, о чём она?
— Да.
— Там есть достоверная информация о Варваре Цугундер?
— Возможно. Трудно сказать без дополнительного анализа.
— А почему его не сделали?
— К этой главе нет доступа даже у наших нейросетей.
— Почему вы не можете нам её показать?
— Она тут же окажется в сети. Попадёт в свободный доступ. А это не в наших интересах.
— Да что же там такое? — спросил я. — Какая-то жуткая зоологическая порнография? Или из неё следует, что Шарабан-Мухлюев был запрещённой у вас ориентации?
— Наоборот, это одна из самых пристойных глав в книге, — ответил Курпатов. — А по своей секс-ориентации Шарабан-Мухлюев, как и многие другие титаны той эпохи, был кинетосексуалом.
— Что это значит?
— Он стремился обладать всем, что шевелится или движется. Так проявлялось его огромное жизнелюбие. Мы к этому спокойно относимся. В данном случае дело в другом.
— В чём же?
— В этой главе писатель применяет старинную японскую литературную технику дзуйхицу, то есть «вслед за кистью». Пишет, не исправляя ничего — туда, куда бежит мысль.
Похоже, у Курпатова тоже стояла система HEV или что-то вроде. Всё-таки пятый таер.
— То есть это что-то японское? — спросил я. Курпатов тонко улыбнулся.
— Я бы скорее сравнил с Уэльбеком. Тем более что и сам Шарабан-Мухлюев его в этой главе вспоминает.
Нет, подумал я, справку ты меня включить не заставишь.
— Кто это?
— Другой карбоновый автор, куда менее значительный. Но чем-то они близки. Такая же смесь политического цинизма, эротической откровенности и списка потребляемых продуктов. Только с потреблением у нас традиционно хуже. Французу проще — он может сочинить роман, просто перечисляя марки вин, обеденные меню и названия курортов. Европейский читатель всё равно ничего другого не поймёт. А вот русскому художнику из-за нашей скудости приходится сразу уходить в стратосферу духа. Не знаю даже, проклятие это или благословение.
Я вдумчиво кивнул.
— Конечно, Шарабан-Мухлюев достигает в этом отрывке несомненных художественных высот, — продолжал Курпатов. — Гений есть гений. Но одновременно он проявляет, как бы это сказать… Метафизическую слабость. Он колеблется. Противоречит сам себе. Жалуется.
