знаю и все. Она засмеялась и оставила меня в покое.
– В общем, я вытирал пыль в ванной, но плинтус в том месте, откуда обычно появлялись чешуйницы, не трогал, и тут увидел одну – под раковиной, представляешь? А раковина довольно далеко от двери, особенно для такого маленького существа, как чешуйница. Она уползла в безопасное место – под мусорное ведро, а я удалился, прошептав “навредить не хотел”, выключил свет и запер дверь в надежде, что она вернется домой и сообщит подругам: он приходил с миром.
Я улыбнулась.
– Я не схожу с ума, – сказал отец Артур.
– Конечно, нет.
– Просто чувствую, что должен их защитить.
Я кивнула. А он вздохнул. И спросил:
– Хочешь правду?
– Всегда.
Он подался вперед, оперся локтями на джинсовые колени.
– С тех пор как вышел на пенсию, не знаю, куда деваться. Я какой-то… – Он помолчал. – Потерянный.
– Вам нравилась эта работа?
– Я любил ее.
– Так возвращайтесь.
– Не могу. На моем месте теперь Дерек, а он хороший молодой человек, нельзя с ним так поступать. Да и стар я уже. Прости, Ленни, что я все о себе да о себе, хотя пришел навестить тебя, больную.
– Возвращайтесь, – повторила я.
– Не могу.
– Можете. Ну если не главным священником, то в каком-нибудь другом качестве – можете волонтером стать, читать для пациентов или Пиппе помогать в художественном классе.
– Может быть…
– Не может быть, а точно.
– Ты правда так считаешь?
– Вы для меня как та чешуйница.
– Что, прости?
– Я вытираю пыль в ванной, а вы все время сидите под раковиной. Вам надо вернуться под плинтус у двери, вернуться на свое место.
Уэст-Мидлендс, февраль 1998 года
Марго Джеймс 67 лет
Мы заключили договор, мы с Хамфри, вскоре после того, как ему поставили диагноз “болезнь Альцгеймера”. Договор был следующий: если Хамфри забудет вдруг, кто я такая, я должна пожелать ему спокойной ночи, крепко, даже чересчур крепко, его поцеловать и уйти навсегда. Сначала я не соглашалась. Говорила, что никогда его не оставлю, буду рядом до конца, пусть даже к тому времени мы станем незнакомыми людьми.
Но Хамфри настоял. Заставил меня подписать соглашение. Которое составил сам, поэтому в нем, конечно, ничего почти было не разобрать.
– Для меня это важней всего, Марго, – сказал он, – знать, что тебе не придется мучиться со мной долгие месяцы, а то и годы, когда я давно уже там, среди звезд.
Тут я заплакала. И он заплакал. И я подписала соглашение.
В конце концов нам повезло: почти целый год все шло хорошо, и я оставалась с ним, в отличие от воспоминаний и некоторых других вещей. И только под конец этого года Хамфри стал забываться. То был собой прежним, то не был.
В соглашении оговаривалось также, когда Хамфри надлежит переселить в дом престарелых. Этот день настал слишком быстро. Сопровождать его мне не позволялось. Только помочь тем, кто приедет за ним, собрать вещи и отпустить с богом. Я осталась одна в доме Хамфри – он был вокруг, но его не было – и не знала, куда деваться, поэтому пошла на чердак и стала разглядывать небо в самый большой телескоп – в доме престарелых сказали, что он слишком велик и в одноместную комнату не войдет.
Только спустя три дня Хамфри разрешил его навестить.
– Мои окна выходят во двор.
Это было первое, что я от него услышала, когда меня впустили после звонка. Хамфри сидел на стуле в приемной, держа в руках свою трость, и в окружающую обстановку не вписывался.
Я отметилась в журнале посещений и подошла к нему. Думала, он обнимет меня, но нет.
– Во двор! – повторил он, будто я не слышала.
– Присядем где-нибудь? – спросила я, и он повел меня по длинному коридору.
Мы осматривали это место вдвоем, когда подбирали ему дом престарелых, но тогда ощущения были совсем другие, словно мы в школу пробрались после закрытия и ни мне, ни ему тут находиться не следует.
– Это лучшее место здесь, – Хамфри привел меня в маленькую общую комнату под названием “Поле”. – В главной комнате отдыха воняет, а все почему-то делают вид, что это не так. Воняет как будто гнилой капустой, там ведь одни старые пердуны да забытые грязные чашки. Вообще в этом проклятом месте никуда не деться от запаха картофельной запеканки, хотя никто и не думал до сих пор, – он уселся в кресло с высокой спинкой, – нас ею кормить.
Я невольно рассмеялась. Я знала, или по крайней мере надеялась, что это место не для Хамфри.
– Здесь все такие старые! – сказал он.
– Да мы и сами старые!
– Мы не такие старые. И такими старыми никогда не станем. Мы сдаваться не собираемся, вот в чем разница.
В “Поле” мы были одни, а еще шесть или семь кресел и несколько кофейных столиков, расставленных в беспорядке. Все вокруг – желтое и зеленое: стены, кресла, ковер. И одно большое окно, выходившее, в отличие от остальных, в поле рядом с домом престарелых – широкое, окаймленное вереницей деревьев.
– Вот почему тебе нравится эта комната. Что-нибудь интересное видел?
– Пока нет. Чтобы пронести телескоп по коридору, не будучи спроваженным, как школьник, обратно в постель, мне нужно знать, когда приходит и уходит ночная смена.
– А ты просто спроси – может, разрешат принести его сюда.
– И будут заполнять бумаги по технике безопасности? Исключено.
– А приятные люди тут есть?
– Нет, конечно.
– Уверена, это не так. – Я стиснула его коленку.
Он посмотрел мне в глаза, и на мгновение я почувствовала что-то неуловимое, неопределенное, но точно нехорошее. Борода Хамфри выглядела опрятнее, чем в день его отъезда. Я хотела спросить, сам ли он привел ее в порядок, но понимала, что если не сам, то обсуждать это хочет меньше всего.
– Значит, окна твоей спальни выходят во двор?
– Который с шести вечера до шести утра освещают два прожектора. Ни черта не видно.
– А нельзя попросить переселить тебя?
– Просил. Сказали: не раньше, чем через три месяца. Три месяца не видеть звезд! Я с ума сойду.
– Так возвращайся домой, – сказала я, не успев подумать, хорошая ли это идея.
Так, наверное, чувствуют себя родители, отправившие детей в школу-интернат и приехавшие их навестить. Виноватые, опечаленные, они смотрят на своего ребенка и каждый раз не узнают, а когда снова приедут навестить, то и совсем не узнают.
Я ждала ответа, но не дождалась.
– Не бери в голову. Сыграем в
