как ни странно, целовал меня в ответ. Даже потерянный, Хамфри своего не упускал, таким уж уродился. А после я сказала:
– Прощай, Хамфри Джеймс. С тобой было просто чудесно.
Он как-то странно улыбнулся. А когда я дошла до двери, спросил:
– Так кого вы искали?
– Свою любовь, – ответила я, вытирая слезы украдкой, чтобы он не заметил.
– Что ж, не сомневаюсь, вы найдете его… или ее.
– Спасибо.
– Посматривайте вечером на небо. Сегодня можно наблюдать редчайшее астрономическое событие.
Нужно было уходить тотчас, иначе я уже не смогла бы, а значит, нарушила бы последнее данное ему обещание.
– Мне пора, – почти прошептала я.
– Что ж, прощайте, Марго, спасибо за поцелуй, – сказал он.
И подмигнул.
Несколько месяцев спустя Хамфри Джеймс мирно скончался, заснув в кресле у окна рядом со своим телескопом.
Уэст-Мидлендс, май 1998 года
Марго Джеймс все еще 67 лет
Лиловый – цвет утра
мгновенья
когда угрюмая сфера делает
оборот и чернота
сменяется синевой
свет,
заря,
день.
и ожидаемый нами
световой промежуток продлится минутами
дольше, чем
накануне
и назовется средой
но он не среда, не один из семи,
а новое
окошко света, разделившее
темноту
и кто может точно сказать
будет ли это снова?
при свете этой среды проносят
гроб, а мы говорим “прощай”,
и наша печаль – окошко тьмы, разделившее
свет
и священник в фиалково-белых одеждах
говорит нам,
“лиловый – цвет траура”
На похороны Хамфри собралось очень много народу – вся обсерватория и кое-кто из-за границы, его многочисленная родня под предводительством сестры, которая перед этим провела со мной целую неделю – помогала с приготовлениями. Даже медсестра в кофте со значками из дома престарелых пришла попрощаться.
На похоронах я прочла стихотворение Сары Уильямс, которое Хамфри написал мне после нашего знакомства, – своих слов не хватало. А сама написала стихотворение, посвященное ему, в ночь после похорон – сон не шел, и чтобы хоть как-то успокоиться, я смотрела на звезды.
А потом все закончилось. Сестре Хамфри нужно было возвращаться домой, и я вдруг осталась одна. С грязной посудой.
Включила радио, чтобы отвлечься от мыслей о нем – от навязчивого понимания, что тело его там, в ящике, в церкви, где все мы сидели. Что он лежит в этом ящике, холодный, и как будто спит. По радио звучала популярная песня. Я стала подпевать. Хоть и представить себе не могла, что знаю слова этой песни. Когда перед глазами всплыл его гроб, опускающийся в землю, я запела громче. Когда в памяти возник образ его сестры, которая, плача, бросает горсть земли в открытую могилу, я запела еще громче. А потом забыла про похороны и перенеслась в дом престарелых – в “Поле”. Лицо Хамфри вновь оказалось в моих ладонях, он смотрел на меня.
Я поцеловала его.
А потом он сказал…
Тарелка, которую я только что разместила более-менее устойчиво на стоявшей в сушилке кастрюле, соскользнула на пол и разбилась вдребезги.
И я словно упала вместе с ней, потому что поняла тогда, нутром поняла: в последнюю нашу встречу Хамфри Джеймс вовсе не забыл меня. Он притворялся.
Он поцеловал меня в ответ. И улыбнулся. “Редчайшее астрономическое событие”, – сказал он. Редчайшее астрономическое событие.
И еще: говоря, что я найду свою любовь, он сказал “найдете его… или ее”, а ведь только накануне спрашивал меня о Мине, хотя много лет уже о ней не вспоминал.
Этот ужасный, прекрасный человек притворился, что не узнает меня, чтобы попрощаться, пока еще узнает. Избавил меня от необходимости навещать его, а значит, вот так, по-своему, освободил. И, без сомнения, мог проверить, сдержу ли я обещание.
Я хохотала минут двадцать: как это возмутительно, как глупо, что Хамфри притворялся, будто не узнал меня, и в то же время как на него похоже! А потом заплакала.
Отец стоит у моей кровати.
Или не стоит.
(Я плохо себя чувствую.)
Он как будто стал меньше ростом.
Я начинаю говорить и понимаю, что на лице у меня маска. Мои слова, отражаясь от нее, возвращаются ко мне. Я стягиваю маску и вспоминаю разговор с медсестрой. Эта маска помогает мне спать или, наоборот, бодрствовать. Помогает жить или, наоборот, умереть. Одно из двух.
Отец говорит что-то по-шведски. Но слова не подходят друг к другу и не подходят мне.
– Привет, шалунья, – говорит тогда отец по-английски, берет меня за руку, поглаживает большим пальцем катетер – в том месте, где он зарывается мне под кожу. Туда-сюда, ритмично. Мне больно, но я не знаю, как его остановить, – ни на одном языке слов не помню.
Казалось бы, столько времени прошло, нам есть о чем рассказать друг другу, и я должна взахлеб рассказывать о своих приключениях, а он – о своих. Но мы оба молчим. А может, это все-таки сон, и мой мозг силится воспроизвести отцовский голос. Каким он был? Высоким? Низким?
– Ленни, – говорю я ему и тут же задаюсь вопросом зачем, но слово сказано, и теперь мне приходится наблюдать, как лицо отца озадаченно морщится. Он хватает за руку кого-то размытого, проходящего мимо, и просит меня повторить, что я сказала, но я уже не помню.
– Что-нибудь с мамой? Ей восемьдесят три. Нам почти сто на двоих.
– Анестезия может вызывать помутнение сознания, – говорит размытый, и отец садится опять.
– Ты поехал в Польшу? – кажется, спрашиваю я.
Он кивает и показывает мне черно-серый снимок какой-то фасолины.
– Как только мы удостоверились, я решил сразу тебе сообщить, – говорит он, – ты скоро станешь старшей сестрой.
А я отвечаю:
– Это Артур.
– Что-что?
Я мотаю головой и думаю, понимаем ли мы оба, о чем вообще идет речь.
– Это отец Артур.
Отец в ужасе поворачивается к Агнешке:
– Не узнает меня!
– Она носит лиловое из-за Хамфри, – говорю я, наконец связав мысли воедино. – Потому что она в трауре. И потому что утро. Вот почему она всегда в лиловом.
– Ленни?
А потом я вижу у кровати Агнешку, но только изменившуюся. Не только прическа у нее изменилась, лицо тоже. Она что, все время там стояла? И всегда выглядела так? Она ускользает, ускользает, ускользает…
– Ленни? – говорит отец.
Я мотаю головой – это проще, чем говорить.
– Ленни, мне
