class="p1">Я едва не расхохотался.
— Семен Далматович, и вы всерьез верите, что этот спекулянт подарит государству ценную вещь?
— А мы его сейчас спросим, — с деланным спокойствием произнес директор и обратился к Чуклаеву, который сидел все это время неподвижно и молча, видно, раздумывал, как ему разжалобить директора. Меня он больше не разжалобит, нет, не дождется. — Петр Лукич, скажите, если вам возвратят икону, вы отдадите ее в музей? За деньги отдадите или как патриот, государству подарите?
Чуклаев быстро, глотая слова, будто его подгоняли, проговорил:
— Как патриот… Не лгу. Ей-богу, отдам. Клянусь.
— Вот, Иван Аркадьевич, ответ на ваш вопрос, — торжественно заявил директор. — Остается одно: как сделать так, чтобы побыстрее вернуть икону ее законному владельцу.
Я встал, собираясь с мыслями. Наконец-то я, кажется, понял своего бывшего соседа. Какой там музей! Копию-то он носил спекулянтам, и это они взбудоражили его, пообещав порядочную сумму. Как только не поймет этого наш директор? Почему он так защищает этого проходимца? Что же мне делать? Сказать, что отдам апостола? Нет, я этого не хочу. А как объяснить отказ? Тем, что не верю в честные намерения Чуклаева? А если тут и мне не поверят?
— Иван Аркадьевич, — постучал карандашом по графину директор. — Мы ждем.
Не успел я ответить, как вдруг Чуклаев, упав на колени и воздев руки к потолку, горько запричитал:
— Ничего у меня больше нет в жизни, с голыми руками остался. Верните, Христа ради, мою икону, последнюю мою радость и надежду. Помолюсь от души на святого своего, порадуюсь на его добрый лик и снова отдам вам, в музей, куда угодно, не возьму с собой в могилу. Умоляю вас, как перед самим шкабавазом. Пожалейте несчастного старика!..
Директор бросился к Чуклаеву, взял его за плечи.
— Встаньте, Петр Лукич, встаньте. Все получите, что ваше. Встаньте, дорогой, успокойтесь.
— Нет, Семен Далматович, не встану. Отдайте! Отдайте моего святого, утешителя сердца моего несчастного!
— Хорошо, — сказал я упавшим голосом. — Получит Чуклаев свою икону. Пусть завтра зайдет ко мне домой, я напишу доверенность.
— Ну, Иван Аркадьевич! — взмолился директор. — Разве тебе не все равно, здесь ты напишешь доверенность или дома? Чего старого человека лишний раз гонять?
— Нет, Семен Далматович, не все равно. Не придет Чуклаев, — я говорил так, словно этого человека в комнате и не было, — доверенности не получит. Пусть выбирает. Все?
Я взял со стола копию апостола Петра, — не оставаться же ей здесь, в этом кабинете, — и решительно закрыл за собою дверь.
Глава двадцатая
БОЙ С ТЕНЬЮ
И вот он явился. Не разделся, не положил на вешалку шапку. Даже галош не снял. Так и прошел от порога к столу, оставляя широкие мокрые следы. Для приличия небрежно поздравствовался, глядя не на меня, а в сторону, где опять висел апостол Петр. Голову он держал высоко, с подчеркнутым достоинством. Так, наверно, вели себя мокшанские мурзы, приезжая к своим подданным за данью.
— Заходи, Лукич, не стесняйся, — позвал я его в кабинет.
И вот я смотрю на него, лгуна и негодяя, так вероломно вмешавшегося в мою судьбу.
— И как же ты, Лукич, запамятовал, что сам Тоню с Коляном к нам на постой определил? Что упрашивал меня сжалиться?
Чуклаев молчал, поводя из стороны в сторону головой, напряженная шея его покраснела.
— И как ты, дорогой сосед, свояченицу с племянницей спутал? Не потому, что в твоей постели свояченица побывала?
Я чувствовал, что разговором этим опускаюсь до уровня Чуклаева, но не мог сдержаться.
— Там, принародно, стыдно было в склерозе признаться, может, тут, один на один, сознаешься?
Чуклаев молчал, только по скулам его ходили желваки.
— Может, мне про свои несчастья в городе наплел — тоже для большей убедительности, чтобы разжалобить меня? Тебе же ясно было сказано: копия это, — я кивнул на стену, где висел апостол Петр. — Почему же ты схватил ее дрожащими руками, как прокаженный? А теперь поставил все с ног на голову — тебя бесчестно обманули. Почему? Где предел твоей низости, Чуклаев?
Чуклаев молчал.
Замолчал и я, возясь с бумажками, перекладывая с моста на место тетради, книги, тяжелый письменный прибор с фигурой нашего земляка астронавта — новинку местной промышленности.
И Чуклаев не выдержал. Тяжело, сипло, выдохнув слова откуда-то из глубины, он произнес:
— Что сказано, то сказано. Мне нужно было так, вот и сказал так. Давай, Панькин, доверенность. Не тяни.
Я молчал упорно, изучающе всматриваясь в него. Лицо его начало краснеть и набухать от злобы. А я был спокойным.
— Никакой доверенности я тебе не дам.
У него отвисла челюсть, кровью налились глаза.
— Это почему-у?
— Потому что не гарантирован, что ты снова не придешь ко мне с какой-нибудь гадостью!
Он вонзил ногти в толстую ткань тяжелой скатерти, подался головой вперед и зашипел:
— Я подам на тебя в суд!
— Не выйдет, Лукич. Во-первых, я у тебя лично ничего не брал. Тебе прежде надо найти Тоню и убедить ее написать заявление. После всего, что сделали мы для нее, вряд ли она захочет писать ложь. И главное, пока суд, то-се, апостол станет государственным достоянием. Ведь моя дарственная уже в городе, стоит только телеграмму послать, чтоб ее передали в музей вместе с иконой.
Он встал на ноги, но не выпрямился, а, пригнувшись, уперся руками в стол. Теперь он напоминал зверя, который готов был ринуться вперед. Вытаращенные глаза застыли в злобной неподвижности. От прилившей к лицу крови щеки приняли цвет бурых кирпичей. Он хотел что-то сказать, но лишь невнятное мычание вырвалось из горла. Я больше не боялся его. Я боялся только одного — как бы его не хватил сердечный удар, и сказал спокойно и твердо:
— Но я сдержу обещание, Чуклаев! Сдержу! Люди должны знать, что у меня и в мыслях никогда не было нажить на искусстве состояние. У меня есть единственная возможность опрокинуть, опровергнуть твою ложь — вернуть тебе икону! Потому я верну ее тебе, хотя знаю, что ни в какой музей ты ее не отдашь, никакому государству ты ее не подаришь. Ты потащишь ее спекулянтам, как потащил мою копию!
Он молчал.
— Ответь мне, Чуклаев, почему взялся за твое дело наш директор? Почему ты к нему обратился, а не сразу в суд? Почему?
— Когда отдашь икону, Панькин? — зашипел Чуклаев, будто не слышал моего вопроса.
Я встал из-за стола, давая понять, что разговор окончен и решения своего я не переменю.
— По доверенности апостола тебе не отдадут. Поедем в Москву вместе, я сам тебе
