которая представлялась ему самой «устойчивой», то есть без видимых признаков того, что вот-вот хлопнется в обморок. Позднее он поделился с отцом Эмы, что в ту коротенькую минуту его пронизала единая нелепая, дурацкая мысль: бело-голубой кафель бесконечного коридора старой клиники до того опасно натерт, что он должен следить за тем, как бы с ребеночком никто не поскользнулся. Едва освободившись от ноши и спрятав конверт, врученный ему старшей сестрой, он подошел к матери Эмы. Обеими руками, поистине горячо, сжал ее руку и сказал: «Поздравляю, от всей души поздравляю».
Пусть эта фраза обычно и уместна при рождении ребенка, но к данной ситуации она отнюдь не подходила. Более того, она прозвучала просто нелепо. Насмешку, конечно, мы исключаем полностью. И все-таки если бы на эту фразу кто-либо из присутствующих обратил внимание и задумался над ней, то, вероятно, пришел бы к заключению, что она не так уже безнадежно нелепа. Они ведь получили возможность увезти Эминого ребенка. Обе женщины признали, что эта новая обязанность вселила в них желание жить и дала им силы в их безысходной скорби. Ребенок хотел и должен был жить, и, значит, семья жила вместе с ним.
Доктор нарочито бодро двинулся к выходу. В действительности же его обуял страх, что кто-то передумает, что, возможно, эта надсмотрщица получила какое-то указание, о котором он, доктор, не ведает. Вдруг еще примчится кто-то и отнимет у них ребенка. Стало быть, как можно скорей отсюда. Доктор все еще не в силах был понять (и это понятно), как им удалось столь фантастическим образом спасти ребенка. Волею случая втянутый в эту ужасающе нечеловеческую комедию, он в последнем акте, на удивление благополучном, сыграл роль шофера. Это было безрассудством, преувеличением, но его миссия представлялась ему особо значительной, словно он был причастен к истории. К ее доброй поступи. И он ехал по городу, который очень любил, который долгими годами его баловал и завораживал, но ныне, как ему казалось, предал его. Доктор вез двух матерей, у которых был повод укорять друг друга, а то, пожалуй, и ненавидеть. Конечно, у них был также повод и стоять плечом к плечу как сестры по несчастью. Обе знали, что потеряли сыновей. Один из них был мертв. Одна мать боялась, что потеряет и дочь, и в том повинна как раз женщина, что сидела рядом. Ведь, не родись у нее двадцать семь лет назад Ладислав, не узнай его Эма и… Этот ход мыслей определенно безумен, но человек в отчаянии — а мать больше чем просто человек — ищет объяснений и принимает абсолютно абсурдные предположения в качестве совершенно точных доказательств.
Она посмотрела на пани Тихую, не отрывавшую взгляда от личика младенца. Такой она никогда не представляла себе свекровь своей Эмы. Ей вдруг пришло на ум, что эта неприметная, будто завороженная женщина, возможно, обвиняет Эму в гибели своего сына, хотя это очевидная бессмыслица. Она, правда, рассудила, что несчастные матери единственных сыновей мыслят, вероятнее всего, именно категориями бессмыслия. Такое заключение было на редкость преувеличенным и несправедливым — это она признала в душе, и это ее еще больше раздосадовало. Во спасение от самой себя она протянула руки к младенцу, и эта молчаливая вторая мать нежно ей его передала.
Три недели спустя мать Эмы с сестрой и ее мужем уехали в загородный дом. По совету доктора. Сообща они рассудили, что деревенское житье для маленького Ладислава будет во всех отношениях полезнее. Пани Тихая пришла попрощаться с мальчиком. Она удивила и растрогала всех своим умением держаться. Они чувствовали себя несколько пристыженными, но не ее затаенной печалью или, допустим, очевидной скромностью на грани бедности, а ее мужеством и поистине царственным самообладанием, равно как и ее пылкой любовью, с которой она льнула к малышу.
Для полной картины следует еще добавить, что мальчик родился очень легко. Он весил 3870 граммов, рост — 56 сантиметров. Вечером Эму снова отвезли в Панкрац. Она знала, что мальчика забрали ее мать и мать Ладислава. Этими загадочно полученными сведениями она удивила при утреннем обходе доктора, который намеревался сообщить ей эту утешительную весть. Поразило его к тому же спокойствие, с которым она все превозмогла. Он пытался определить, непонятная ли это дисциплина или понятное спасительное нервное торможение, как защита против бедствий. Откуда ему было знать, что это вовсе не то и не другое, а так называемая «вера углекопа», столь часто осмеянная до войны, и, конечно, ребенок, подаренный дорогим, на беду уже расстрелянным, возлюбленным.
Возможно, более всего заслуживал сострадания в этой истории тюремный доктор. К новому 1943 году, приободренный победным ходом боев за Сталинград, он подал прошение о пенсии. Подписывая это прошение, он во второй раз в жизни (в первый — когда вывозил ребенка из больницы) почувствовал, что совершает героический и сообразный с историей своей дорогой родины поступок.
Рождество 1942 года Эма «отпраздновала» уже в небезызвестном концентрационном лагере Равенсбрюке в северонемецких песчаных просторах, богатых озерами, печальными и тревожными туманами, угнетающими, как убийство с истекшим сроком давности.
Там ждала ее Ирена. В полосатой одежде и деревянных чоботах. Она была еще меньше и инфантильней, чем пять лет назад, когда Эма узнала ее. Она все еще сохраняла свою легкую улыбку и уверенность, что, будучи маленькой, неприметной девчонкой, проскользнет в любую брешь, в ее глазах все еще сверкали искры, радующие и ободряющие, не погашенные даже грубым и жестоким окружением.
Ни Ирена, ни Эма никогда не говорили о пережитом. Они раз и навсегда объяснили, что невозможно вообразить невообразимое, описать неописуемое. Долгие дни, годы, унылость чужой земли, нелюдские проявления людей. И кто может знать, что чувствует женщина, когда ее ребенок, муж, семья, друзья — все-все где-то далеко и нет никакой поруки, что ты когда-нибудь туда воротишься. А может, и мечтать о том не надо? Кругом смерть, унижение, скорбь человеческая. И так день за днем, ночь за ночью. Женщина уже не женщина, она стала пугалом в полосатом тряпье. Нет уже ни упорства, ни сил, и все-таки есть она, сила. Неощутимая сила водяной капли, день за днем, ночь за ночью, и завтра, и снова завтра, тысяча крохотных шажков, тихих, плодотворных и рискованных. Но что такое страх? Кто способен объяснить это людям, которые всечасно не испытывали чувства страха за жизнь, можно ли их озадачить вопросом, где и как кончается человек, когда начинается борьба не за жизнь, а всего лишь за то, чтобы выжить. Это принято называть мужеством,
