вокруг машины собрались мои дворовые друзья. Они засы́пали меня вопросами: куда? зачем? почему? Я деловито отвечала, что теперь мы будем жить в отдельной квартире. А у самой сосало под ложечкой и предательски щипало глаза…
И выбежав из арки за машиной, набирающей скорость, они кричали мне вслед: «Возвращайся!.. Возвращайся!..»
* * *
Есть в Москве два сакральных для меня места.
Двор на Большой Полянке, 1/3 – он почти не изменился. Конечно, от пингвинов на крыше дома (мерцала там слева от ротонды в конце 60-х вечерняя иллюминация: выводок из шести пингвинов, несущих в ластах-крыльях эскимо) и от булочной с пекарней в той же левой части дома остались одни миражи. На месте булочной успел поработать ресторан «Эльдорадо» с французским, японским и итальянским шеф-поварами; вместо пингвинов успела призывно помелькать и погаснуть большекрылая рекламная бабочка. Теперь там работает «Мираторг», пестрят за широкими стеклами южноафриканские фрукты, мелькают покупатели, складывающие в тележки пластиковые и вакуумные упаковки. Двенадцатая школа красного кирпича в Старомонетном переулке давно стала Медико-стоматологическим университетом; но, если заглянуть в окна первого этажа, можно увидеть тяжелые крутящиеся вешалки из серебристого металла в раздевалке. Те самые, на которые, приподнимаясь на цыпочки, я вешала когда-то свое пальтишко. И если вернуться по сквозному проходу из Старомонетного переулка во двор дома, можно присесть на качели в палисаднике перед спортивной площадкой, огороженной, как прежде, мелкой металлической сеткой, и с пристрастием вспомнить одного из мальчишек, вечно дергавшего меня за собранный на затылке хвост, когда мы играли в прятки, а я водила у стены дома. И нет-нет да и мелькнет в арке тень молодой мамы в модной замшевой курточке, простучат каблучки рыжей бестии – соседки нашей Виолетты, приветственно полыхнет алой волной край ее ослепительного платья…
А вот вторая моя коммунальная пристань – Савельевский (теперь Пожарский) переулок – изменилась почти до неузнаваемости. Особенно его правая нечетная сторона, если идти от Остоженки вниз к Москве-реке, навстречу гигантскому памятнику Петру. Низкорослые домики исчезли, вместо них царит разномастный новодел. Безжалостных висячих фонарей в переулке нет. Изящные фонари на стройных ногах излучают мягкий желтый свет на четной стороне тротуара. Основательно перекроенный кусочек здешней Москвы называется теперь «золотой милей». Но дом! Дом стоит. Он признан объектом культурного наследия. Он и мое личное культурное наследие. Естественно, с нумерацией домов в переулке полная дьяволиада. Была и есть. У подъезда с небезызвестной квартирой 66 висит табличка «Остоженка, 7». Хотя выходившая раньше углом на Остоженку часть дома снесена. Следующее обозначение на фасаде, уже за моим былым подъездом, – «Пожарский 10». До какого именно исторического момента весь длиннющий дом значился под номером 12, вам не скажет ни один москвовед. Такая уж «аномалия места». Но могло ли быть иначе с пространством, по которому неоднократно хаживал Михаил Булгаков?
Если протянуть умозрительную линию от дома 1/3 на Большой Полянке до дома 12 (пусть остается 12-м) в Савельевском-Пожарском переулке, проложить ее через Москву-реку, через Малый Каменный мост в том месте, где от реки ответвляется водоотводный канал, выйдет расстояние всего-то с километр – некая линия горизонта, ведущая в бесконечность. Прибегая к географическим понятиям: идеально ровная земная – нет, лучше московская – параллель.
Оказывается, можно находиться одновременно в нескольких дорогих твоему сердцу измерениях и пространствах. Утверждаю: можно, еще как можно.
И к черту новомодные призывы некоторых продвинутых умников жить только настоящим и будущим. В этом смысле вторая половина поговорки – «кто старое помянет, тому глаз вон, а кто забудет, тому оба» – бесценна. Без прошлого мы ходячие мертвецы. Ибо мы не только тела, но живые души. Без памяти прошлого наши души – пустышки. Я лишь против железобетонных выводов, выстроенных косными людьми на основании прожитых лет и нажитого опыта; против того «пошлого опыта», который Николай Некрасов в «Песне Еремушке» справедливо назвал умом глупцов. Конечно, застревать в прошлом не стоит. Помнить – обязательно.
Что же касается поговорки… В наших палестинах она отчего-то утратила первоначальную глубину и заковыляла на одной ноге: нечего, мол, помнить былые претензии и обиды. Да разве лишь в обидах тут дело? Быть может, такое упрощение связано с глубинным российским менталитетом? С понятым слишком буквально евангельским «подставь вторую щеку» и на этом основании хроническим небрежением к самим себе? Или с отголосками крепостнической России (по историческим меркам явлением совсем недавним), когда беглые каторжники и крепостные, если их ловили, не хотели «вспоминать» своих имен и фамилий, становясь Иванами, не помнящими родства? Но это так, дилетантские предположения. Во многих англоязычных странах поговорку продолжают помнить такой: Dwell on the past and you may lose an eye; forget the past and you will lose both eyes («зацикливаясь на прошлом, ты можешь потерять глаз; забыв прошлое, ты потеряешь оба глаза»). Вот это куда верней.
Можно прочесть тысячу и одну книгу. Пересмотреть весь мировой кинематограф. Услышать уйму рассказов других людей о собственной жизни. Но частицу истины дано познать только через то, что ты прожил сам. И лучше оставаться скромным, потому что целиком истина не дается в руки никому…
Красавица, прелесть! Хочу остаться с тобой наедине! (англ.)
Студенческое общежитие? (англ.)
Нет, не общежитие. Коммуналка (англ.).
Да, да! Хочу увидеть твою квартиру! (англ.)
Ну прямо-таки «Уолдорф-Астория!» (англ.)
Хочу писать. Где у вас тут туалет? (англ.)
И это ваш русский коммунизм? (англ.)
«Мотор компани»? А, да, да, работает (англ.).
Может, тебе нужны деньги? Я могу дать (англ.).
Я знаю, у американских мужчин добрые сердца, но нет, спасибо (англ.).
Ведро! Дай мне ведро! (англ.)
Термин, обозначающий неизменную величину в химии. – Прим. авт.
Имеется ввиду Маркус Роткович (Марк Ротко), американский художник-абстракционист российского происхождения.
