Но даже если моя дверь открыта, никто не заходит. Ни одной хреновой рожи. Токи – это всё, что у меня есть.
– До армии такое было?
– Я уже не помню, какое дерьмо было на самом деле, а какое нет. Было исследование: оказалось, чуть ли не половина наших воспоминаний на самом деле – выдумка. Человек так хреново устроен, что не всегда верно вспоминает события. Ложные воспоминания. Слышала о таком? Вплоть до запахов, например, которых – не было. Но нам кажется, что всё так и было. Подгоняем факты так, как нам удобно. Всю жизнь выстраиваем собственный миф дерьма, делаем его таким, каким хотим видеть. Ты помнишь себя в детстве?
– Частично. Отрывками. Почему именно они – не знаю. Помню, как закопала во дворе случайно раздавленный чужой теннисный шарик. Потом хотела найти его, раскопала под тем же деревом, – но шара там уже не было.
– Потому что этого вообще могло не быть. Тебе только кажется, что ты раздавила чей-то шарик. Это дерьмо у тебя в голове.
– Или его какая-нибудь собака вырыла.
– Не было никакой собаки. И никакого шарика. Память пытается хоть как-то объяснить постоянное грёбаное чувство вины.
– Какой вины?
– Что у тебя в рюкзаке? Ты так и не сказала, что́ там.
Снимаю рюкзак и задвигаю его ногой под фургон.
– Меня поражает, насколько разными могут быть воспоминания об одном и том же у двух людей. У нас с бывшей фигня такая была. Встретились года через полтора после расставания. Она говорит: я вспоминаю тот шалаш, который ты для меня сделал. Я спрашиваю: какой хренов шалаш? Не помню такого. Она: ну помнишь, я к тебе в дом пришла, а ты во дворе построил для меня шалаш, и мы там лежали, болтали. А я этот шалаш для сестры младшей делал. Она тогда раньше сестры пришла, и я позвал её попробовать полежать там. Для меня это был просто шалаш для сестры – а она всё это время помнила, что тот шалаш я сделал специально для неё. У неё один шалаш – у меня другой. Мы все живём в своих шалашах.
– У тебя кириллица на бедре?
За шортами Джейкоба мелькнула татуировка со словом «дорога» на русском языке.
– Дорога. Самое главное слово. Встречался одно время со студенткой из России, она меня научила.
– Дорога похожа на время. Только она остаётся, если ты поворачиваешь, и всегда можно вернуться. Со временем такое не прокатит.
Джейкоб разглядывает мою татуировку.
– Так куда ведёт этот мост на твоей шее?
– Никуда. Раньше я думала, мосты – для того, чтобы возвращаться. Но они – для того, чтобы идти. Мост – это дорога.
– Ветер – самое надёжное, что может быть. Больше ничего. Дорога и ветер.
Джейкоб молча смотрит на меня и не двигается. «Ветер – самое надёжное, что может быть?» Так писал мне Эверетт. Он? Притворился, что приехал на озеро на ночь, а сам живёт здесь – в фургоне?
сначала запиши мне твой голос, Эверетт
Докурив, Джейкоб исчезает в фургоне, а затем появляется в плавках и с телефоном в руках.
– Я всё-таки хочу с тобой поплавать.
– Сегодня не мой день.
Джейкоб прячет телефон в карман куртки, висящей на спинке стула, и направляется к озеру.
Кира,
я не могу записать тебе свой голос,
диктофон не работает на мобильном.
не можешь,
потому что я сразу тебя узна́ю, да?
Джейкоб доплыл уже до середины озера, когда пришёл ответ, – значит, это не он.
Я захожу в фургон и закрываю дверь. Токи спит в лежанке, стоящей на постели. Я попала в ежиную нору. Места много, но места себе не находишь. Лучше всего – за рулём. В холодильнике – мясо, упаковки замороженной и растворимой еды. Джейкоб ест мясо. Закрытая бутылка красного вина. Несколько фотографий ежа приклеены скотчем. Токи на море в Хорватии. Токи в одеяле в Шотландии. Токи на руках своего ещё безбородого хозяина в кафе в Барселоне. На откидном столе – свеча в стакане. По внутреннему периметру закреплены гирлянды, мигавшие последний раз, видимо, ещё в прошлое Рождество. На полке у кровати – начатый блистер антидепрессантов. На полке у зеркала в туалете – шампунь, зубная паста, щётка и крем. «Кожа как у ребёнка», – написано на смятом тюбике.
Лежу на серых мятых простынях Джейкоба. В чужой норе, в чужой стране, с чужим ежом, который меня не замечает. Рядом – чужая раскрытая перевёрнутая книга. Политический детектив, в котором главный герой разоблачает заговор и спасает мир. Подкладываю под голову толстый свитер Джейкоба, накопивший так много запахов со всего света, что их не различить. Лежать здесь удобно и спокойно. Не тесно. Потолок невысокий, но можно представить, что он прозрачный.
От шума Токи просыпается и строго смотрит на меня. Он и не думает защищать свою нору от вторжения, только с минуту таращится, затем глядит на дверь, водит носом и снова засыпает.
Если лежать поперёк кровати, через боковое окно видно деревья. До тех пор, пока ветер не двигает их, кажется, что окно закрыто шторой с рисунком. Но как только ветер шевелит листья – фургон едет, и я вместе с ним. Нет маршрута и карты, нет точки назначения, – есть лишь дорога. Можно в любой момент изменить маршрут и свернуть. И ехать, пока не кончится дизель. Любая остановка и пейзаж – временны. Здесь деревья высокие, там – ниже. Там пахнет соснами, здесь – кофе с автозаправки. Там едут по левой стороне дороги, здесь – по правой. Здесь прячут мусор под землю, там – сжигают. Там называют детей в честь родителей, здесь не повторяют родительские имена.
В дверь стучат. Открыть? Это не мой дом, а значит, открывать здесь двери – не мне. Стучат снова, и Токи дёргается. Закрываю глаза и слушаю, как стучавший удаляется от фургона.
Токи садится за руль и везёт нас куда глаза глядят. Оказывается, ежи хорошо водят. Не быстро и не медленно, а так, как надо. Так, чтобы можно было в это поверить.
Я очнулась оттого, что по мне ходит ёж, и вышла из фургона.
Между деревьями и озером я – неизвестный зверь, который наконец добрался до водопоя, но никак не может зайти в воду. Двигаюсь на автомате, пока не дохожу до церкви Святого Духа чуть поодаль от воды у дороги. Небольшая гора в стиле барокко, покрытая тёмной черепицей. Трогает небо колокольней. С
