А указ, сказывали, вышел такой же, как по Иргизу был: всех по ревизии к скитам неприписанных выслать по ихним местам и оттоль не выпускать никуда до скончанья их веку… Часовни и моленныя велено порушить, а хозяйства отнюдь не нарушать. Значит, и келья и все имущество, какое в них, — вольны будем взять с собой, кому куда следует по закону. Потому и думаю я, матушка, что не довлеет нам зело сокрушаться; наше при нас же останется… За сим, припадая к честным стопам вашим и прося святых молитв пред господом…"
— Конец, что ли? — спросила Манефа.
— Конец, — ответила Фленушка.
— Прекрати, — сказала Манефа. Быстро встала с места, выпрямила стан и, закинув назад руки, начала ходить взад и вперед по келье.
— Возьми бумагу, — сказала Фленушке. Та вышла и воротилась с бумагой. Стала Манефа ей сказывать, что писать.
К Таифе писано, чтоб в Петербурге не засиживалась, кончала б дела скорее и ехала домой, чтоб быть в обители, когда указ будет объявлен. "Сама знаю, — писала Фленушка со слов Манефы, — что от выгонки хозяйству ни малой расстройки не будет потому больше, что един от благодетелей пожаловал тысячу двести целковых на покупку в городе четырех дворовых мест. На мимошедшей неделе Полуехт Семеныч места совсем приторговал, и я дён через десять поеду в город купчие крепости совершать. А если позволено будет строенье перевезти в город, то за перевозку и плотникам за работу тот же благодетель заплатить обещался. Стало, большого убытку нам не будет, пространной жизни только лишимся: часовенной службы не станет, и канонниц нельзя будет по городам рассылать…
Делать нечего… келейно господу помолимся, убытку от того не будет, а еще свечей да ладану изойдет меньше, а в канонницы для рассылок можно будет свежих набрать, которы в списке не значатся; тем вольный ход, куда хочешь… Выгонка та меня нимало не смущает, одно только жаль — с местом расставаться… Сколько годов на нем жили: и горести и радости видели, к каждой травоньке привыкли, думали тут и жизнь скончать… Сама посуди, мать Таифа, каково мне будет, когда придется отсель уезжать?.. При моем-то хилом здоровье, при моих-то недугах!.. Бога ради, матушка, все покидай, приезжай только скорее. Немало у нас в обители и верных людей и надежных, да умных маловато, а домовитых да по хозяйству искусных, опричь тебя, кого назвать?.. В столь прискорбное время без тебя как без рук буду!.. Ради господа и пресвятой владычицы богородицы приезжай поскорее… А у Громовых да у Дрябиных покучься хорошенько, пособили бы нам ради выгонки, а мы вечные их богомолицы…"
***
Под вечер, только что солнышко спряталось за окраину леса, что чернее по закраю неба вкруг Комарова, только что поляны возле перелесков белыми волнами вечернего тумана подернулись, Фленушка с Марьюшкой, осторожно выйдя за околицу и сторожко озираясь во все стороны, тихо спустились в Каменный Вражек. Там уж сидели казанец с саратовцем.
— Что?.. Соловушков слушать?.. — весело молвила Фленушка, и беззаботно-веселый смех ее звонко раздался по Вражку. — Опоздали, молодцы, смолкли соловушки, Петров день на дворе… Послушать песенок хотите, слушайте, как лягушки квакают.. Чу!.. Как дергач трещит…
— Девичьи речи слаще птичьего щебета! Веселей соловьиного пенья голосок ненаглядной красотки! — с улыбкой промолвил молодой Самоквасов, идя навстречу к ней.
— Наскажешь турус ка колесах!.. Только послушай тебя!.. — с небрежной улыбкой ответила Фленушка.
— Верное слово! — вскликнул на то Самоквасов, ровным, медленным шагом отходя с Фленушкой к ближнему перелеску.
— Так я и поверила! — отворачиваясь от него, с лукавой улыбкой молвила Фленушка. — И думать-то, чай, про меня позабыл!
— Что ты?.. Что ты, Фленушка?.. Какое ты слово сказала!.. Ножом ровно резнула!.. Хороша встреча после целого года, неча сказать!.. — непритворно волнуясь, говорил Самоквасов.
— Нечего Лазаря-то петь!.. — перебила его Фленушка. — Как есть настоящий казанский сирота!.. Нет, друг любезный, меня не разжалобишь!.. Насквозь вижу бесстыжую твою душу! Все твои мысли у меня на ладони!.. Отчего долго не ехал?.. Зачем вестей не присылал?
— Дела такие подошли, — ответил Петр Степаныч. — Только что вскрылась Волга — в Астрахань дядя послал; воротился, дедушка помер.
— Наперед, беспутный, знаю все твои отговорки, — промолвила Фленушка.
Под эти слова вошли они в перелесок. Там укрылись в молодом частом ельнике да в кудрявых кустах можжевеловых. Остановилась Фленушка, вспыхнули очи, заискрились, заревом покрылись щеки, и улыбка в лице просияла. Закинув слегка голову, широко распахнула руками и тихо промолвила:
— Здравствуй теперь!
Ринулся молодец на высокую грудь… И долго и горячо сжимали они друг друга в объятьях… Долгий поцелуй ровно спаял распаленные страстью уста.
Сели на лужок меж кустами. Самоквасов держал Фленушку за руку. Оба молчали.
— А где ж колечко-то? — спросил он, оглядывая Фленушкины пальцы.
— В сундуке, — равнодушно она отвечала.
— На то разве дарено, чтоб в сундуке ему лежать? — укорил ее Самоквасов.
— Ай, ай, парень! — ото всей души расхохоталась Фленушка. — Немного ж у тебя под шапкой мозгу-то… Да!.. Где ж это видано, где это слыхано, чтоб скитски девицы перстни да кольцы на пальцах носили?..
— А для че не носить? — возразил Петр Степаныч. — Чаще бы взглядывала, чаще б дружка вспоминала.
— Ловок ты, парень! — задушевным смехом хохотала Фленушка. — Забыл, что мы Христовы невесты?.. Как же твое подаренье мне на руку вздеть?.. Проходу не будет… Матушку тем огорчу.
— Эка важность! — усмехнулся Петр Степаныч.
— Нет, брат, шалишь! — немного брови нахмурив, молвила Фленушка. — Семеро будь таких, и тогда из-за вас не вздумаю огорчать свою матушку.
— А много ль нас у тебя? — громко смеясь, спросил Самоквасов. — Ну-ка, скажи, не утай.
— Много будешь знать, скоро состаришься, — закинув голову и прищурив насмешливо глаза, ответила Фленушка.
— Ну, скажи по правде… Чего тут?.. Да скажи же!.. — приставал Самоквасов.
— Сто, — отрезала Фленушка.
— Что больно много?
— Что за много? У вашего брата и больше бывает, — смеялась Фленушка.
— Так мы мужчины, — сказал ей Петр Степаныч.
— А мы девки! — усмехнулась Фленушка, смело глядя в глаза Самоквасову.
— Ну, уж девка!.. Зелье ты, а не девка!.. — проговорил он, страстно глядя на Фленушку.
— Какова уродилась!.. — охорашиваясь, молвила Фленушка. — Вся перед тобой, какая есть… Гляди!..
Молча любовался молодой купчик на миловидную Фленушку и, обвив ее стан рукою, сказал:
— Да реши ж наконец, золотая!.. Зачем томишь меня?.. Который год?..
— Чего еще вздумал? — спросила, усмехаясь, Фленушка.
— Слушай, — продолжал Самоквасов. — Дедушка помер. Капитал был на его имя… Теперь конец… Хочет не хочет дядя, делись… Мне половина.
— Мне-то зачем ты это расписываешь?.. — спросила Фленушка. — Мне-то какое дело? Не я с твоим дядей стану делить тебя.
— Ровно не знает, про что говорю! — с досадой промолвил Самоквасов. — Третий год прошу и молю я тебя: выходи за меня… Ну, прежде, конечно, дедушка жив, из дядиных рук я смотрел… Теперь шабаш, сам себе голова, сам себе вольный казак!.. Что захочу, то и делаю!..
— И я что хочу, то и делаю, — весело усмехнувшись, ответила Фленушка.
— За чем же дело стало?.. Повенчаемся! — подхватил Самоквасов.
— Сто дедов помри у тебя, будь ты не то что вольный казак, будь ты принцем каким, царем, королем, и тогда за тебя не пойду, — сказала Фленушка. — Не видать тебе, Петр Степаныч, меня, как ушей своих.
— Отчего ж так? — взволнованным голосом спросил Самоквасов.
— Да так вот, не хочу, да и полно, — сказала Фленушка.
— Делом говори. Чего отлынивать-то?.. Честью прошу…— говорил Петр Степаныч.
— Из скитов замуж честью не ходят, — сказала Фленушка. — Девишник-от нам у матушки в келье, что ли, справлять? А горной пир[163] в келарне?.. Образумься, Петр Степаныч… Получивши наследство, никак ты совсем ошалел.
— Мы бы уходом!.. — промолвил Самоквасов.
— Не огорчу тем матушку. Это в гроб уложит ее, — сказала Фленушка и встала с луговины.
— Не надивлюсь я тебе, Фленушка, не пойму тебя, — поднимаясь за ней, сказал Самоквасов. — Ну, а как матушка-то помрет?.. Тогда что?.. А она ведь не долгая на земле жилица.. Тогда что будет с тобой?.. Тогда куда денешься?
— Отстань!.. Не досаждай! — вскликнула Фленушка. — И без тебя тошнехонько!..
Затуманилось чело ее, заискрились очи, и порывистое, тяжелое дыханье стало вздымать высокую грудь.
— Повенчавшись, при месте была бы, — продолжал Самоквасов. — Никто бы тебя не обидел, у всех бы в почете была… А без матушки заедят тебя в обители, выгонят, в одной рубашке пустят… Я уж слышал кой-что… Мутить только не хочу… Опять же везде говорят, что вашим скитам скоро конец…
