— Бог милостив — все изведем. А из мисинного[162] что на двор укажешь?
— Разве оладьи с медом да пряженцы с яйцами?.. Яиц-то довольно у нас? — спросила Манефа.
— Вдоволь, матушка, вдоволь. Этого добра оченно даже довольно, — отвечала Виринея.
— Так спеки пряженцы на двор-от, — решила Манефа. — Да яйца-то хорошенько разглядывай на огонь… Которые залежались — на двор, а свеженькие в келарню почетным гостям… Стерляди что… Играют?
— Троичка уснула, матушка, к завтрему, пожалуй еще две уснут.
— Эх ты, старая!.. Не смогла уберечь!.. Воду бы чаще меняла, — недовольным голосом проговорила Манефа.
— Как воду не менять, матушка? Слава богу не впервые. По три да по четыре раза на день меняла. Сама знаешь, какова у нас водица-то… Болотная, иловая, как в ней такой рыбине жить?.. — оправдывалась Виринея.
— Угораздило Федора Андреича таково рано стерлядей прислать! — молвила Манефа. — А тот пяток? Большие-то что на развар готовлены?.. Плавают?
— Живы, матушка, живы-живехоньки, одна только что-то задумалась, — сказала Виринея.
— Поблюди их, Виринеюшка, ледку, что ли, тай де в ледовую воду сажай… А из середних стерлядей большим гостям чтоб уха вышла хорошая. Из налимов-то печенки ты бы вынула да на лед.
— Сделано, матушка, сделано. Не беспокойся, уха выйдет знатная, — сказала Виринея.
— Постарайся, Виринеюшка, ради господа постарайся… Сама ведаешь, какой день станем праздновать… Опять же собрание и почетные гости… Постарайся ради почести нашей обители… У Аркадьюшки по службе все будет как следует, не осрами и ты нас, пожалуйста… Трапезными учреждениями слава обители перед людьми высится больше, чем божественной службой… Так уж ты постарайся, покажи гостям наше домоводство… Слава бы про нашу обитель чем не умалилась. Потерьки бы какой нашей чести не случилось!..
— Постараюсь, матушка, — ответила Виринея. — Не впервой!.. Только бы мне на подмогу двух-трех девиц еще надобно, — промолвила она.
— Возьми кого знаешь, хоть всех бери — дело твое, — сказала Манефа. — Да началь их хорошенько, чтоб не очень ротозейничали. Не то, до меня не доведя, в погреб на лед озорниц сажай… Ну, прощай, Виринеюшка, не держу тебя, ступай к своим делам, управляйся с богом, помогай тебе господи!
Положила Виринея семипоклонный начал, сотворила метания, простилась, благословилась и пошла вон из кельи игуменьиной.
***
Вошла мать Манефа в свою боковушку, взяла с полочки молоток и три раза ударила им по стене. Та стена отделяла ее жилье от Фленушкиных горниц. Не замедлила Фленушка явиться на условный зов игуменьи.
— Меня стучала, матушка? — спросила она.
— Тебя, — сказала Манефа. — Садись-ка… Надо мне с тобой посоветовать.
Села Фленушка. Степенный, думчивый вид на себя приняла. Не узнать первую заводчицу на всякие вольности, не узнать шаловливую баловницу строгой игуменьи, не узнать разудалую белицу, от нее же во святей обители чуть не каждый день сыр-бор загорается.
— Мать Таисея девицу на «годовую» просит, — сказала Манефа. — Самоквасов да Панков читалок требуют… А послать в Казань от Бояркиных некого… Хочется мне успокоить Таисеюшку — старица добрая, во всем с нами согласная. Опять же и покорна всегда, что ни велишь, безответно все делает… Думаю нашу белицу в Казань послать за Бояркиных. Да вот не могу придумать, кого бы… Умелую надо, хорошую, устав бы знала и всякую службу справить могла, к тому ж не вертячка была бы, умела бы жить в хорошем дому… Толстопятую деревенщину к Самоквасовым отправить нельзя. Надо, чтоб и за псалтырью горазда была, и ходила бы чистенько, и за столом бы, что ли, аль на беседе умела разговоры водить, не клала бы глупыми речами покора на нашу обитель… Кого присоветуешь?..
— Мало разве девиц у нас, матушка? — молвила Фленушка. — Поле не клином сошлось… Есть бы, кажется, из кого выбрать.
— Слышала, какую надо? — сказала Манефа. — У Самоквасовых дом первостатейный, опять же они наши благодетели, худую послать к ним никак невозможно. Хоть посылка будет от Бояркиных, а все-таки Самоквасовы будут знать, что канонница послана из нашей обители.
— Кажется, как бы не найти, — молвила Фленушка.
— Анафролию послать, так ей до весны у братца по Насте псалтырь стоять, — раздумывала мать Манефа. — Серафима, грешным делом, в последнее время запивать стала, к Рассохиным повадилась, с матушкой Досифеей чуть не каждый божий день куликают… Дарью, так в Шуе у Легостевых тетка на ладан дышит, а к ним, опричь Дарьи, послать некого, сродница им…
У Татьяны ветер в голове — эту никак невозможно, как раз осрамит обитель. Там сыновья, да племянник, да приказчики молодые, а Татьянушка, не в осужденье будь сказано, слабенька на этот счет… Пожалуй, навек положит остуду от Тимофея Гордеича…
Евдокеюшку послать — Виринеюшки жаль: восемь годов она сряду в читалках жила, много пользы принесла обители, и матушке Виринее я святое обещанье дала, что на дальнюю службу племянницу ее больше не потребую… И что там ни будь, а старого друга, добрую мою старушку, мать Виринею, не оскорблю… Другие плохи больно, и устава не знают и читать даже не бойки… Не послать — Таисею обидеть, а Бояркины мне во всем правая рука. Опять же покорны во всем — как хочу, так у них и начальствую…
Плохенькую послать — на обитель не то что от одних Самоквасовых, ото всей Казани сраму принять… Кого ж послать?.. Как ты думаешь?
— Разве матушку Софию? — чуть слышно проговорила Фленушка.
— Ее не пошлю, — решительно сказала Манефа. — Из кельи ее устранила, ключи отобрала. Сама знаешь, что не зря таково поступила… Теперь, коли в чужи люди ее послать, совсем, значит, на смертную злобу ее навесть… Опять же и то, в непорядки пустилась на старости лет… Как вы на Китеж ездили, так накурилась, что водой отливали… Нет, Софью нельзя, осрамит в чужих людях нашу обитель вконец… Язык же бритва…
— Так ин Марьюшку? — лукаво кинула словечко свое хитрая Фленушка.
— В уме ль ты, Фленушка?.. — с жаром возразила Манефа. — Точно не знаешь, что пение Марьей только у нас и держится?.. Отпусти я ее, такое пойдет козлогласование, что зажми уши да бегом из часовни… А наша обитель пением и уставной службой славится… Нет, Марью нельзя, и думать о том нечего…
— Разве Устинью? — как бы опять невзначай бросила словечко Фленушка.
— Привыкла я к ней, Фленушка, невдолге ходит за мной, а уж так я к ней приобыкла, так приобыкла, что без нее мне оченно будет трудно, — понизив голос, сказала Манефа. — За мной-то кому же ходить?.. А Софью опять в ключи не возьму… Нет, нет, ни за какие блага!..
Опротивела!.. Не видать бы мне скаредных глаз ее.
— По-моему, кроме Устиньи, выбрать некого, — молвила Фленушка. Промолчала Манефа.
— Живала она в хороших людях, в Москве, — слово за словом роняла Фленушка. — Лучше ее никто из наших девиц купеческих порядков не знает… За тобой ходить, говоришь, некому — так я-то у тебя на что?.. От кого лучше уход увидишь?.. Я бы всей душой рада была… Иной раз чем бы и не угодила, ты бы своею любовью покрыла.
— Куда тебе!.. Какая ты уходчица? — ясным взором глядя на Фленушку, тихо проговорила Манефа — Не сладить тебе!.. В неделю стоскуешься… Стара ведь я, опять же болезни мои… Нет, куда уж тебе справиться!
— За тобой-то ходить стоскуюсь я, матушка? — с живостью вскликнула Фленушка, и слезы, искренние слезы послышались в ее голосе. — За что ж ты меня таково обижаешь?.. Да я ради тебя не то что спокой, жизнь готова отдать.. Ах, матушка, матушка!.. Не знаешь ты, что одна только ты завсегда во всех моих помышлениях… Тебя не станет — во гроб мне ложиться!..
И крупные слезы выступили из горевших очей Фленушки, и, порывисто рыдая, припала она пылающим лицом к плечу Манефы.
— Полно, а ты полно, Фленушка!.. Полно, моя дорогая!.. — взволнованным донельзя голосом уговаривала ее сама до слез растроганная Манефа. — Ну что это тебе запало в головоньку!.. Верю, моя ластушка, верю, голубушка, что любишь меня… А мне-то как не любить тебя!.. Ох, Фленушка, Фленушка!.. Знала бы ты да ведала!..
И спохватившись, что молвила лишнее, сдержанным голосом прибавила:
— Как бы знала ты, каково мне на твои слезы глядеть!.. Ни день, ни ночь с ума ты у меня нейдешь!.. Что в самом деле с тобой станется, как вживе не будет меня!..
Сильней и сильней рыдала Фленушка на плече Манефы, крепче и крепче прижимала к себе игуменья ее голову.
— Ин вот как сделаем, — подумавши немного, ласково и тихо сказала Манефа. — Ходи в самом деле за мной, а Устинью в Казань пошлем… Она же дурь с чего-то стала на себя напускать… Покаместь вы богу молиться ездили, девка совсем обезумела, что ни скажешь ей, либо не слышит, либо ответит неподходящее. Грубить даже стала… Давеча перед тобой какое слово смела сказать!.. Да еще, выходя из кельи, дверью хлопнула… Совсем избаловалась!.. Только уж я к тебе, Фленушка, хочешь не хочешь, помощницу приставлю. Одной тебе со мной не управиться… Ты же привыкла поздно вставать, а я ранняя птичка, летом с солнышком, зимой со вторыми кочетами встаю.
