— Что за провокация? — возмутился Цивес. — Кто это у вас тут работает? Кто председатель совета?
— Петухаев, кажется, — сказал Ослабов.
— Петухаев председатель?! Ну, нельзя же так, товарищи! — накинулся Цивес на Ослабова. — Тут у вас черт знает что делается. Где помещается совет?
И он, как был с дороги, весь в грязи и пыли, громыхая термосом и маузером, зашагал к совету.
Гудя, как улей, солдаты сходили, слезали и спрыгивали с платформы и крупными группами шли к левому углу озера, откуда должны были прибыть фронтовики.
— Прекрасная речь! — услышал Ослабов над собой голос Батурова. — Вас надо взять в работу! Одному мне не справиться! — осклабился он своей обычной молодцеватой улыбкой.
Эта похвала Ослабову была горше упреков Цивеса.
Размышляя о случившемся, о том, как весь свой пафос он удушил одной фразой Батурова, Ослабов, не зная, куда идти, слушаясь своих ног больше, чем головы, механически пришел в лазарет.
Там, у юрты Тоси, толпились несколько человек.
— Скорей! Скорей! — крикнула ему Зоя, пробегая с заплаканным лицом.
Из юрты вышел Гампель.
Ослабов не видел его с самой ночи разговора с Петровым, и, столкнувшись с ним, посторонился, но вдруг, вспомнив смерть Петрова, в бешенстве накинулся на Гампеля:
— Вы сказали Петрову? Да? Про Авдотью Петровну? Признавайтесь! Подлее вас я не встречал человека!
— Здравствуйте! — спокойно отвечал Гампель. — Конечно, сказал! Что же тут особенного? Он ее бросил, она стала проституткой. Обычная история!
— Я… я… — задыхался Ослабов, — не буду подавать вам руки! Не буду говорить с вами!
— Будете! Разве вы не хотите узнать подробности про смерть Петрова? Ну? Здравствуйте же!
И он назойливо держал свою ладонь с короткими, одинаковой величины пальцами перед Ослабовым.
Ослабов брезгливо дотронулся до нее.
— Присядем! Там тоже обычная история! — махнул он рукой на юрту.
Они сели вблизи на обрубок бревна.
— Знаете что сделал этот дурак! — начал Гампель.
— Я прошу вас…
— Ну хорошо, хорошо! Так вот что сделал штабс-капитан Петров! Вокруг Эрмене-Булага есть, как вам известно, не занятые нами курдские селения, в ущельях, неприступные. А то бы давно заняли. Штабс-капитан бывал там не раз. И все сходило благополучно, потому что по собственной, довольно удачной идее он ездил туда без оружия. Его принимали как гостя, угощали и так далее. И вот, после нашего разговора — он действительно был, вы не ошибаетесь — он опять поехал туда. Безо всякой, собственно, надобности. И на этот раз с оружием, с двумя револьверами, с винтовкой за плечами. Ну, вот и все. Его, конечно, сняли. Входы в ущелье курдами охраняются.
— Вы… вы… его убийца! — воскликнул Ослабов.
— Вы думаете? Может быть, я убийца и Тоси?
Этот вопрос перешиб волну ненависти, которая поднялась у Ослабова к Гампелю и неизвестно как бы еще разрешилась.
— Тоси?
— Ну да. Ведь она же отравилась. Вы не знаете?
Ослабов бросился в юрту.
На койке, с руками и ногами, сведенными судорогой, неподвижно лежала Тося. Кругом в слезах стояли сестры.
— Отчего она? — спросил тихо Ослабов Александра Ивановича.
Белкина отняла платок от глаз.
Объявление читали? «Кто после восьми часов выйдет…» Это издевательство над личностью! Это возмутительно!
Ослабов вывел под руку Мышонка из юрты.
— Расскажите, как это случилось.
— Никто толком не знает. Ее, кажется, солдаты побили. Весь вечер вчера у нее сидел Гампель, уговаривал ее, чтоб она ничего с собой не сделала.
— Гампель? Уговаривал? — задумавшись, сказал Ослабов.
Смута чувств овладела им. Убийца Петрова, Гампель и тут сыграл какую-то роль. Надо уничтожить эту гадину. Но как? Нельзя же просто подойти к нему и убить его. И кто вывесил это ужасное объявление? Революция, свобода, сияющие солдатские лица — и это объявление? Все это путалось у Ослабова, он начинал ненавидеть себя за начало своей речи.
Он сорвался с места, выбежал из лазарета, бросился на берег — одно и то же везде: толпа и толпа, крики и речи, это неугасающее возбуждение, которое заставляет людей искать друг друга, говорить и волноваться, спорить и мечтать, гореть и что-то делать, и только в нем, в Ослабове, судорожная жажда тишины, покоя, забвения.
Вдруг он увидел Зою в толпе солдат. Она держала за рукав маленького санитара из лазарета, который — Ослабов это помнил — заразился, ухаживая за сыпнотифозными, и только недавно выздоровел.
— За что ты ее ударил? Говори! — кричала на него Зоя. — Она ухаживала за больными, скольких выходила, а ты ее ударил. За что, за что, отвечай же!
Санитар совершенно растерялся под ее криками. Солдаты кругом стояли хмурые, немного насмешливые.
— Говори же! — кричала Зоя.
— Да мне помощник уполномоченного сказал, что она потаскушка! — вдруг выпалил скороговоркой санитар.
— Вранье! — кричала Зоя. — Не мог он этого говорить!
— А я тебе говорю, что сказал, — настаивал санитар.
— Погоди! — вмешался Ослабов.
Он уже догадался, о ком идет речь.
— Какой помощник тебе говорил?
— Да этот, как его, фамилия мудреная.
— Гампель?
— Ну да, он.
— Я так и знал, — сказал Ослабов, бледнея. — Оставьте его. Все равно ничему не помочь.
— Он с нами и объявление это писал! — крикнул санитар.
— Гампель! Все Гампель! — не унималась Зоя. — А у тебя голова своя есть? Человек из-за тебя, дурной, погиб!
И, не выдержав, она заплакала.
Ослабов вывел ее из толпы. Его всего дергало от ненависти к Гампелю и от неумения расправиться с ним, и в то же время что-то в нем дрожало от радости, что все это сделал Гампель, а не сами солдаты, те солдаты, которым он говорил сегодня.
Крики, свист и хохот на пристани привлекли его внимание.
Баржи, на которых он привез раненых, как причалили, так и стояли у берега. На пристани, у самой воды, на каких-то тюках сидела женщина, укутанная платком, низко опущенным на глаза. Вокруг нее то с угрозами, то со смехом толпились солдаты и казаки.
— Слезай! — кричали ей. — Тебе говорят или нет?
— Братцы! — всхлипывая, причитала женщина. — Что же это вы делать хотите, братцы? Я ли вам матерью родной не была!
На эти слова немедленно последовало более подробное разъяснение родственных отношений, сопровождаемое хохотом.
— Слезай, Буроклыкша! Честью просят! — решительно приступил к женщине Бастрюченко.
— Буроклыкша? — услышал Ослабов. — Генеральша?
Раздался визг, и генеральша кубарем скатилась на доски пристани со своих тюков.
Несколько ударов шашками по веревкам и холсту вскупорили туго увязанные тюки. Оттуда показались и на миг мелькнули над головами цветистые ковры.
— Расступись, — раздалась чья-то команда, и казаки шашками стали рубить ковры на куски, тут же расхватывая их по рукам.
Мимо Ослабова пробежало несколько человек с яркими кусками.
— Знатный будет чересседельник!
— Да и бабе в хату неплохо!
— Чем ни на есть поживились!
— Хоть этот пожалейте! Малиновый! Языки пророка! Голубая розетка! — несся визг генеральши, сопровождаемый хохотом и новым свистом шашек.
— Доктору постному, доктору дайте кусок! — закричал кто-то, увидев Ослабова. — Он привез!
— Я привез? — удивился Ослабов.
— А то кто ж? Раненых-то кто вез? А в трюме-то что было?
— Ишь, красная девица! Дите родила, а не знает, с кем спала!
— Да мы ничего, акромя спасиба, не говорим. Ну, привез и привез! Нам же на лошади красивей сидеть будет!
— Да я не привозил, — недоумевал Ослабов.
Но кто ему мог поверить, что он действительно не знал о приказе Веретеньева нагрузить на баржи, которые везли раненых, обещанные генеральше настоящие керманшахские ковры?
Под перекрестным градом добродушных насмешек Ослабов с трудом выбрался с пристани, и вслед ему долго еще неслись слезливые причитанья генеральши Буроклыковой.
Дни это были или недели? Часы или минуты? Время теперь делали люди, и иногда несколько минут оставалось в памяти, как тяжелый и большой отрезок времени, иногда целые дни слипались в расплывчатый короткий комок.
Батуров втянул Ослабова в общественную работу: Ослабов был выбран председателем культкомиссии. Он принялся за работу, как застоявшаяся лошадь принимает с места тяжелый воз, устроил эстраду, натащил скамеек, составил расписание лекций, привлекая к ним всех, кого только можно. Он долго думал над этим расписанием.
Замысел у него был университетский. Политическую экономию взялся читать Тинкин. Историю революции — Цинадзе, который, впрочем, не очень одобрительно относился к «университетским» замыслам Ослабова и предсказывал ему неуспех. Текущий момент взялся периодически освещать Древков. Что же взять Ослабову? Он долго думал и остановился на анатомии. Хотел взять санитарную гигиену, но решил, что нельзя ее читать достаточно основательно без предварительных знаний по анатомии. Часы для лекций были назначены вечерние. Ровным своим почерком вывел Ослабов на большом листе бумаги возлелеянное в долгих думах расписание и вывесил его на столбе у эстрады. Тотчас стали собираться кучки уже привыкших к собраниям солдат, и к назначенному часу скамейки были все заняты, хотя все-таки собралось слушателей меньше, чем ожидал Ослабов. Еще до открытия «университета» с этой эстрады Древков вел беседы по текущему моменту, читал и разъяснял газеты. Открывать должен был Петухаев, но он известил, что вечером в совете состоится большой митинг и что прибыть он не может. Ослабов долго уговаривал Древкова открыть работу, но тот решительно уклонился. Не захотел первым выступать и Батуров, который после демонстрации Корневым воззвания Николая Николаевича избегал крупных выступлений. Пришлось Ослабову взобраться на эстраду и произносить первую речь.
