class="p">По лицу олигарха прошлась полупрезрительная судорога, как будто от несусветной чуши:
– Олег, мою жизнь уже ничто не может изменить полностью. Слишком много всего было. Так что говог'и.
"Наивный, – подумал я, – я тебе слету назову три вещи, которые могут изменить твою жизнь до неузнаваемости: нож, онкология, автокатастрофа." А вслух сказал:
– Вы знаете Огюста Ренье?
– Конечно, я же г'ассказывал тебе о нем в пег'вую нашу встг'ечу.
– А в лицо знаете?
– Да знаю, конечно, мы встг'ечались несколько раз. Пг'ичем тут это-то?
– Это он? – и я картинным жестом выложил на стол фото, которое отдал мне Федор Иванович.
Николай некоторое время смотрел на фотографию. Потом сказал:
– Да, это он. Но сильно моложе. И на меня в юности похож, надо же. А откуда…
– А вы переверните.
Чувичкин перевернул фотографию, прочел короткую надпись, и лицо его стало белым. Настолько белым, что на нем даже проступили веснушки. Я даже начал бояться, что его хватит удар, и я буду единственным виновником.
Наконец он нашел в себе силы спросить, обреченно, уже догадавшись обо всем, уже не сомневаясь, какой ответ получит:
– А кто это – Сонечка?
– Это ваша мама, Николай.
– А Огюст…
– Ваш отец.
***
После первой выпитой нами бутылки виски Чувичкин перестал торопиться. У меня создалось ощущение, что торопиться он перестал совсем. Пожизненно. Что-то важное произошло в нем, показалось мне тогда.
Хотя, может, и нет. Олигархи не меняются. "Мою жизнь уже ничто не может изменить полностью".
Как и раньше, пели караоке. "Взвейтесь кострами". "Где ты моя, черноглазая, где, в Вологде-где-где", "Мы – дети галактики".
Потом Чувичкин велел поставить "Твой папа – фашист". Не попадая в музыку, спел первый куплет и заплакал. Я плакать не стал, а позвонил Свете. Пригласил ее в ресторан, в "Загреб". К моему удивлению, она пришла. Была нежна и заботлива.
Николай при виде дамы воспрял духом и потребовал шампанского с клубникой. Но Света сказала, что в это время суток предпочитает гречку с салатом. Что мне нравится в моей жене, так это за бытовое остроумие.
Потом Света забрала меня домой. Мы шли по Загородному, по Шаумяна (Света называет ее "улицей шоумена"), по Гранитной. Когда пришли, я сразу лег спать.
Во сне мне было удивительно легко. Потому что я умер. И, наверное, в Рай попал. А куда же еще после жизни попадают? Только в Рай. Глаза у меня закрыты, изнутри щекочет, бурлит. Чувство, что я дома. Не видно ничего, а чувство есть.
Отрываю глаза и вижу себя. У меня сбиты коленки, босые ноги – в грязи. На мне какие-то несуразные штаны на лямках. Рубашка спереди завязана узлом: пуговиц-то нет. В руке – палка. Самая лучшая палка в мире. Кривущая, с рогатиной на конце.
А еще я вижу Его. Своего самого лучшего Друга. У него чумазое лицо, глаза горят радостью, чуб торчит, коленки сбиты, как у меня. Задыхаясь от восторга, Друг говорит: "Слушай, я знаю где есть огромная лужа. И в ней – вот такие лягушки!" И он показывает их размер, раскинув руки в стороны. "Побежали туда?"
И мы бежим вдвоем по пыльной дороге, держа в руках палки. И что-то рассказываем друг другу. И смеемся. А где-то вдалеке уже квакают огромные лягушки в большущей зеленой луже. И вечернее ласковое солнце светит нам в затылок. И впереди у нас – целая вечность.
Эпилог
С тех событий прошли два года.
Я все так же работаю в архиве, хотя в этом нет большой необходимости. Работаю… как это говорится? По велению сердца что ли? Да, по велению сердца работаю я.
Олигарх Чувичкин сделал мне в своих кругах какую-то немыслимую рекламу. Расписал меня друзьям-богатеям этаким архивным суперменом. Бетменом метрики и папки. Архивменом, вот ! Богатые и очень богатые люди, пресыщенные другими развлечениями, косяком пошли ко мне за родословными.
Николай периодически предлагает мне бросить госслужбу и отрыть фирму. Пятьдесят на пятьдесят. Его финансирование, мои идеи. Но я пока держусь. Почему-то мне кажется, что в моем дорогом РГИА я нужен. Может, я ошибаюсь. Но мне приятно так думать.
Однажды я задал Чувичкину беспокоящий меня вопрос:
– Николай, а почему вы не смените фамилию на Буженин? Имеете полное право.
Он ответил:
– Так это же все визитки пг'идется пег'еделать.
И улыбнулся по-ленински. С прищуром.
Где-то через месяц после моего возвращения Чувичкин съездил в Белгород. Пробыл он там два дня. Вернулся вместе с Федором Ивановичем. Купил ему небольшую квартиру на Лиговке, недалеко от Волковского кладбища, где была похоронена Софья Петровна. И взял работать охранником в центральный офис.
Я заходил к Федору Ивановичу, чаи погоняли. Плойкин бросил пить, расцвел, пополнел, и напоминал Максима Горького уже не так сильно, как раньше. Тем более, он сбрил усы и сделал короткую модную стрижку. Я аккуратно попытался поинтересоваться его личной жизнью. Федор Иванович ответил, что вопрос этот для него закрыт. Больше я не приставал.
Зоя Павловна Жуковская ушла в монастырь. Вот так взяла и ушла. Пока послушницей, но, вроде, готовится к постригу. Она всегда была верующей, но я не думал, что настолько. Ее должность предложили мне. Я, конечно, отказался. Никто и не настаивал.
На место Жуковской посадили сотрудницу из нашего отдела, молодую, но толковую. Ну, как молодую. Для меня сейчас все женщины до сорока – девочки. Ну и прекрасно. Раньше вокруг меня большинство людей были пожилыми, а теперь все больше и больше молодых. В старении определенно есть свои преимущества.
Отца Виталия перевели в Петербург, настоятелем большого храма в районе новостроек. Я периодически вижу его по телевизору. Говорит хорошо: ясно, доходчиво. Шутит.
Танюня вышла замуж. За бывшего подполковника чего-то там, а ныне директора местного архива КГБ. Надеюсь, у нее все замечательно. Тракторист Прохор сам взял самоотвод. Сразу после нашей встречи он явился к Тане и сказал, что жениться передумал. Разные, мол, люди и все такое.
Музей Виолетты Геннадьевны сильно разросся и переехал в отдельное здание. Помогли мои связи в определенных кругах и деньги Николая Чувичкина. Она теперь его директор и хранительница своих бумажных сокровищ. Замуж пока не вышла, хотя всё не так однозначно.
Гошина лесопилка работает, как и работала. Георгий, естественно, захлебнулся в инвестициях олигарха.
