к обуви и одежде, с ужасом уставилась на ее заношенные домашние тапочки на синевато-голых ногах. – В доме холодно. Надела бы, как я, теплые шерстяные носки.
Джессалин просто забыла их надеть, когда рано утром с рассеянностью лунатика натянула на себя шерстяные брюки, из которых не вылезает уже неделю, розовый кашемировый свитер, поистрепавшийся на манжетах, и слишком для нее просторный мужнин серый кардиган с закатанными манжетами.
– Дорогая, я надену носки. Просто отвлеклась. Столько разных мыслей в голове.
София глядит на мать с тревогой. Столько разных мыслей в голове? Уже который месяц!
Никак подумала: вдовьей жизни пришел конец. И это София, которую мать обожает! Конечно, Джессалин отдает себе отчет в том, что для детей вдова – это de trôp [13].
– Настоящая осада, – объясняет она дочери. – Я не успеваю обороняться. – Видя встревоженное, озабоченное лицо Софии, она спешно добавляет: – Нет, все под контролем, не беспокойся. Я заполнила все формы… справки по завещанию, налог на наследство. Я встречалась с Сэмом Хьюитом и его командой, подписала бумаги и чеки. У меня целая дюжина копий завещания. Осталось только… Сэм говорит, что это не срочно… перерегистрировать «тойоту-хайлендер» на мое имя. Ну и разобрать вещи Уайти, перед тем как их отдать в Армию спасения.
– С папиными вещами я могу тебе помочь. Хоть сейчас.
– Давай не сегодня.
– Раз уж я здесь…
– В другой раз.
У Софии с детства залегали голубоватые тени под глазами. У нее особый, несколько угловатый тип женской красоты, как будто смотришь через слегка искажающие линзы. Она всегда плохо спала из-за перевозбуждения, связанного с подготовкой к школьным экзаменам, с написанием работ, требовавших повышенной концентрации. За полночь Джессалин, проходя мимо и увидев полоску света под дверью младшей дочери, замирала, не зная, то ли постучать, то ли сделать вид, что ничего не заметила. (Как правило, она «ничего не замечала», а вот Уайти, если бы узнал, потребовал бы от Софии немедленно выключить свет и спать, «как все хорошие девочки».)
Мать и дочь вместе готовят еду в уютно освещенной кухне, чего в прошлом они почти не делали. Семейные ужины всегда были прерогативой старшей дочери Беверли в качестве главной помощницы.
Джессалин разогревает в микроволновке сквош, оставшийся после Вирджила. Софии нравится это блюдо с добавками корицы, коричневого сахара и йогурта.
– Ты ведь часто его готовила нам в детстве?
За ужином София выкладывает матери, что она решила уйти из института Мемориал-парк. Устроилась временно в другую биологическую лабораторию в Хэммонде.
– Она гораздо меньше, и зарплату урезали. Я знаю, папа меня бы не одобрил.
– Но почему ты оттуда ушла, София? Нам казалось, что тебе там очень нравится…
– Какое-то время – да. Лестно, когда тебя принимает на работу директор исследований для «Люмекса». Но после папиного ухода… мне стало тяжело туда приходить.
– Но почему?
– Наверно… утратила лабораторные навыки.
– Лабораторные навыки?
– Не могу больше мучить и убивать животных.
Мать тупо на нее смотрит. София замечает, как неровно разделены посередине на пробор ее белоснежные волосы. Словно она делала это наспех, даже не глядя в зеркало. А глаза у нее постоянно влажные. Это уже хроника – слезные протоки перестали нормально работать.
– Лабораторные животные. Их кормят для экспериментов. Другой жизни у них нет. Ты должна про это знать. И папа знал.
Знает ли она про это? Информация больше похожа на финансовые документы, которые она подписывает не читая.
Что Уайти знал и о чем не знал – для Джессалин это всегда было загадкой. Кажется, Беверли надавила на Стива (а как иначе), чтобы они поженились раньше, чем планировали, поскольку она залетела. Кажется, у Лорен случился нервный срыв на последнем курсе и поэтому она не приехала на День благодарения, а прорыдала в трубку. (Плачущая Лорен! Такое трудно себе представить.) Том попал в какую-то передрягу в Колгейте (или не он лично, а его университетское братство «Дельта каппа эпсилон»), и Уайти, в числе других отцов, покрыл судебные издержки, чтобы разрулить ситуацию; что именно произошло и сколько было потрачено, он ей не сказал, чтобы зря не расстраивать.
Деньги решают практически все проблемы. А переживания только мешают.
Он хотел, чтобы она им гордилась. А это проще делать, не вдаваясь в подробности.
– Лабораторных животных «приносят в жертву». В интересах науки. Без этого не может развиваться современная медицина. Я все понимаю, но… больше не могу в этом участвовать.
Приносят в жертву. Джессалин задумалась над этими словами.
– Не собаки, не кошки, мама. Не обезьяны. Крысы, мыши. Как будто крысы и мыши не страдают! – София горько смеется. – Лечение жертв инсульта было бы невозможно без экспериментов на животных. Нейронаука в основном работает с приматами, чей мозг похож на человеческий. Закупорка сосудов, кровотечения. Нейрохирургия. Ничем таким я не занималась – у меня нет достаточной подготовки. Никогда не вскрывала мозг обезьяны, чтобы сделать слайды. – София говорит об этом с дрожью в голосе, словно мысленно представляя себе тех, кто такое проделывал. Еще один смешок. Она с вызовом посмотрела на мать. – После ухода отца моя жизнь словно остановилась. Я должна… пытаюсь… выбрать другой путь.
Она влюбилась. В ее жизни появился мужчина.
Джессалин ободряюще улыбается. Но дочь намерена и дальше делиться новостями дозированно, осторожно.
Мать вправе прикасаться к ребенку. Джессалин пользуется своей прерогативой благоразумно и умеренно. Она аккуратно убирает прядку со лба дочери, который кажется ей горячим и влажным. У нее лихорадка. Она влюблена по уши.
С одиннадцати лет София привыкла хмурить красивый лоб. Сейчас белых морщинок почти не видно, но они уже не пропадут бесследно.
А вот морщины на лбу у Джессалин в последние месяцы проступают все отчетливее.
Материнское сердце полно желания вобрать в себя возбуждение и озабоченность дочери, свести их к нулю.
Прибрав в кухне, они решают одеться потеплее и погулять по участку при лунном свете.
Джессалин берет с собой фонарик. Большой фонарик Уайти, десятилетиями лежащий на полочке у кухонной двери.
Снег успел подтаять и снова замерзнуть. Морозный недвижный воздух. Уже не вспомнить, когда она последний раз вот так прохаживалась с любимой младшей дочерью, рукавица в рукавице.
Снег хрустит под ногами. Они спускаются по склону к подмерзшей речке. К маленькой пристани, которую Уайти почему-то называл «новой», хотя ей по меньшей мере лет десять.
– Том считает, что несколько недель назад кто-то устраивал здесь кемпинг. Сейчас, конечно, никаких следов уже не видно.
– Кемпинг? Здесь? Я сильно сомневаюсь.
Востроглазая София с ее скептицизмом ученого! Мать ее обожает.
Дочь забирает у нее фонарик и светит под ногами. На снегу видны следы какого-то животного. А чуть подальше, на треснувшем льду, валяется окровавленный комок то ли меха, то ли перьев. Все, что осталось от жертвы хищника.
София рассказывает матери, чем она занималась в научном институте последние два года: сначала
