спрашивали, где папа». У меня сдавило горло. Главное, не заплакать, иначе он поймет, что умер, и это все испортит. Когда я проснулся, долго даже не мог пошевелиться. Мне предстояло понять онтологический парадокс, мама. В этом смысл моего сна. Папа мне все объяснил… без слов, чувственно, словно музыкой. Как я – помнишь? – когда играл ему на флейте. Это уже не музыка, а дыхание, воздушные волны. Вибрации. Если бы дух перемещался в пространстве, то вот так… как зыбь. Папа мне все объяснил без лишних слов. О чем-то таком было написано в его книге. Помнишь, как он читал в гамаке? Мы к нему подкрадемся, а он спит! Но папа, по крайней мере, старался. В отличие от многих. Иногда он просматривал мои университетские учебники. Не задавая никаких вопросов. Ему было интересно… Платон, Аристотель, Спиноза. Он был особенный, хотя изображал из себя обычного человека. Говорил, что не собирался идти в бизнес. Не мне лично, но я знаю. Его помазанником был Том… таким и остается. Но сейчас-то папа говорил со мной. Объяснял, чтó мы должны знать. Если мы с тобой находимся в этом доме, мама, то почему бы и ему не быть где-то здесь?
Вирджил говорил увлеченно, и она не всегда поспевала за его мыслью.
– Или так: здесь и там.
О чем он? Вирджил никогда не говорил с ней на такие темы. (Или это Уайти говорит со мной через него? Такое возможно?) Джессалин слушает его со всем вниманием.
– Отсутствующие там, а мы здесь. Они тамошние, с нашей точки зрения. Но представь себе, что папа путешествует. Он может находиться в Австралии или в Японии. То есть здесь ты с ним не встретишься. Относительно тебя он там. Таким образом, сам факт, что папы здесь нет, не является качеством его существования, а всего лишь твоим восприятием его существования. Ты меня понимаешь, мама?
Джессалин глядит на вдохновенного сына, напоминающего ясновидящего, чей маленький мозг вместил в себя целый мир.
Она поражена, растеряна. Но в этом каскаде слов ей слышится нечто утешительное, чего ей так не хватало.
Она беспомощно улыбается и мотает головой:
– Нет. Но я постараюсь.
А между тем Вирджил остается на ужин. Может, даже останется ночевать.
Джессалин с удовольствием – она уже забыла, когда последний раз включала плиту или духовку, – готовит сквош, крем-суп из помидоров. В духовке Вирджил размораживает и потом поджаривает тосты из зернового хлеба, пролежавшего в морозилке с октября. Они вместе едят на кухне, за окнами уже ночь с отраженным, каким-то архаичным светом. Впечатление такое, будто за столом собралась вся семья по какому-то праздничному случаю.
– Если бы мы ели мясо, то остатки можно было бы вынести на веранду для лисицы, или кто там был, – в задумчивости говорит Вирджил.
Джессалин даже не знает, как отреагировать на это странное замечание, родившееся из ниоткуда и так же загадочно провалившееся в никуда.
– Да, это фамильная драгоценность. Но не ее.
Лео Колвин произносит «не ее» почти шепотом.
В смысле, не Мод, не его покойной жены.
Он положил кольцо на стол перед Джессалин так, что не заметить его невозможно.
– …сапфир, обрамленный маленькими бриллиантами. Белое золото, немного истерлось со временем. Можно подогнать под ваш палец у ювелира.
Конечно, она знает. Джессалин разглядывает изысканное кольцо. Такого большого сапфира вблизи она никогда не видела. Надо подавить в себе первый импульс – тотчас вернуть подарок.
Или я сначала должна его примерить? – спрашивает она себя.
– Не желаете… его… примерить? Чтобы убедиться…
Лео Колвин разнервничался, обе руки дрожат. И Джессалин чувствует подступающий озноб.
– Лео… мне кажется… не стоит…
Она произнесла это так тихо, что он не расслышал.
Он надел ей кольцо на средний палец правой руки вместо левой. И застыл в пароксизме смущения.
(А где Уайти? Она ждала его презрительной реакции с первой минуты, когда Лео Колвин впервые вошел в их дом, в синем спортивном пиджаке с медными пуговицами, мокасинах с кисточками, галстуке-бабочке, со значком на лацкане, чтобы сопроводить ее на званый ужин.)
– Прелестно! Я даже не сомневался.
У Джессалин так похудели пальцы, что ей пришлось снять подаренные мужем кольца для сохранности. И теперь это бросается в глаза: тонкие голые, обездоленные женские пальцы. Неудивительно, что Лео Колвин решил ей навязать свое кольцо.
Она его снимает и пододвигает к сидящему напротив гостю.
– Но это вам, Джессалин. В знак нашей дружбы…
– Не надо. Слишком…
– Вам… на память.
– Нет, Лео. Это неправильно.
– Неправильно? Но что мне с ним делать? – взмолился он, явно считая ее решение неразумным.
Она еще раз повторила, что это пока неправильно.
– Пока… Значит, в другой раз?
– Ну…
– Через пару месяцев? Тогда вы сочтете это приемлемым?
– Даже не знаю, Лео…
Он бережно берет в руки поистине великолепное кольцо, которое вызывает у нее отстраненное восхищение… но никакой заинтересованности или тем более желания.
Лео кладет кольцо обратно в обтянутую войлоком коробочку, которую прячет во внутренний карман пиджака.
– Вы правы, Джессалин. Время еще не настало.
Вот уже и март. Ее пугает стекающая с карнизов вода. На участке из затвердевшей почвы начинают пробиваться первые крокусы и подснежники.
Твою радость определяет твой самый безрадостный ребенок.
Неужели правда? Джессалин пытается понять: это приговор или призыв к действию?
Она не будет счастлива, если ее ребенок несчастен, или же обязана сделать все, чтобы она и ее дети стали счастливыми?
– Я ушла с работы.
София с вызовом бросает эти слова, едва переступив через порог. Ее белая гладкая кожа блестит, глаза истово моргают.
– Как, София? Почему?
Они обнимаются. Джессалин не перестает удивляться тому, как вымахали ее дети. Даже младшая дочь.
София старается сдерживать слезы. Мать тоже.
Первое, о чем думают дети, приходя в родительский дом: А где Уайти? Почему мама одна? Это читается в их глазах. В том, как они спешат скрыть за улыбкой чудовищную неловкость.
София на взводе, беспокойная, возбужденная. Ей есть что рассказать матери, но она это будет делать дозированно, с точностью ученого. Из всех детей София всегда лучше других справлялась с болью.
– Мама, ты посмотри на себя в зеркало!
Она старается этого не делать по возможности.
Дочь смеется, мать подхватывает. Что можно сказать о вдове, которая предалась скорби!
– Но какие у тебя красивые белоснежные волосы… только не мешало бы их причесать.
Джессалин догадывается, что ее отросшие до плеч волосы, наспех разделенные на пробор посередине, давно стали предметом горячих споров между старшими дочерьми и родственницами. Одни полагают, что ей следует их «покрасить» в мягкий серебристо-каштановый цвет, какими они были до октября; другие, меньшинство, держатся мнения, что пусть такими и остаются. А что бы сказал Уайти? – вот вопрос.
Обычно этот вопрос не проговаривается. Хотя Беверли и Лорен бестактно, как считает мать, произносили это вслух.
– Мама, ты словно стала меньше ростом. В чем ты ходишь! – София, с ее интеллектуальным презрением патрицианки
