не оцарапав ножом. Взгляд был прикован к экрану — к синему пятну среди елок.
— Я ничего не вижу, — наконец сказала она, выпрямляясь.
Лиама словно ударили поддых.
— Разве ты не видишь, что это человек? В синей куртке.
Лив покачала головой и пошла к двери. Дождь стучал по крыше, хлестал в окно. Она натянула капюшон, худое тело утопало в куртке. Лиам вздрогнул. Если б не фотография, он бы не обратил внимания, но теперь сходство бросилось в глаза. Он перевел взгляд с экрана на куртку Лив и обратно. Куртка была того же синего оттенка, что и пятно на экране.
Дождь превратил дорогу в опасную ловушку. Лес и небо превратились в один бесконечный туннель. Машину заносило на поворотах, дворники едва справлялись с потоками воды. Слезы текли по лицу, и Лив чувствовала во рту их солоноватый вкус. Указателя на деревню не было видно, но она и не нуждалась в нем. Невидимая нить связывала ее с родным домом. Она всегда безошибочно находила дорогу. Эта связь, наверное, и не давала ей сбежать из Одесмарка.
Колеса начали увязать в мокрой глине. Фары дальнего света терялись в потоках дождя. В такую погоду все нормальные люди сидят дома, но кто-то шел посреди дороги навстречу ей, склоняясь от ветра, и Лив резко затормозила. Не кто-то — Симон. Она выключила фары, чтобы не ослеплять, и вытерла слезы курткой — не надо, чтобы он их видел. Симон сел в машину, и она прижала его к себе. Мокрый насквозь, он весь дрожал. Дотянулась до пледа на заднем сиденье, накинула сыну на плечи. Ее мальчика никто у нее не отнимет.
— Что ты делаешь на улице в такую погоду?
— Мы с Фелисией поругались. Я больше не хочу здесь оставаться.
Лив завела мотор и продолжила путь. Сердце бешено колотилось в груди. Доехав до шлагбаума, она не стала останавливаться. Симон заерзал на сиденье, всматриваясь в запотевшее окно.
— Ты куда? Ты проехала ворота!
— Поедем прокатимся.
— Сейчас? В такой ливень?
— Я хочу с тобой поговорить.
Симон скривился, но не стал возражать.
Когда они выехали на шоссе, дождь немного утих, и можно было разглядеть стоянку для отдыха, возле которой она в юности ловила попутки.
Вот здесь, в канаве под указателем, пряталась, высматривая машину, которая увезет ее отсюда.
— Из-за чего вы поругались?
— Кто?
— Вы с Фелисией.
— Я не знаю.
— Не знаешь?
— Я не хочу об этом говорить.
Лив покосилась на сына. Вид у него был рассерженный, но не расстроенный. Лицо мокрое от дождя, но не от слез. Внезапная надежда внутри расправила крылья. Это их шанс сбежать отсюда, последний шанс. Не надо ждать машину — теперь она сама сидит за рулем.
— В молодости я ловила машины на этой дороге, — тихо сказала она. — Хотела выбраться отсюда любой ценой. Готова была запрыгнуть в любую тачку, лишь бы она увезла меня далекодалеко. Я была в отчаянии.
— Тогда почему ты не уехала? Если была в отчаянии?
— Отец всегда меня находил. Куда бы я ни уехала, рано или поздно он оказывался там на своем «вольво». А потом появился ты, и у меня пропало желание бежать.
Симон провел пальцем по запотевшему стеклу, выводя круг.
— Это опасно — ловить попутки. Ты могла погибнуть.
Он сказал это тем же назидательным тоном, что и Видар. Интересно, осознает ли он, как они с Вида-ром похожи?
Съехав на обочину, Лив развернулась и поехала обратно в Одесмарк, полная решимости.
— Когда мы приедем домой, я хочу, чтобы ты собрал вещи.
— Зачем? Куда мы едем?
— Прочь отсюда. Навсегда.
Лив зажгла трубку. Из черного окна на нее смотрело ее отражение. Времени у них предостаточно. Лиам не станет звонить в полицию — ему есть что терять. Она подумала о Йонни в тюрьме, но тут же отмахнулась от жалостливых мыслей о нем. Свобода требует кровавых жертв, сказала она себе, выпуская дым изо рта.
Дом сотрясался от метаний Симона на втором этаже. Он выдвигал ящики, хлопал дверцами шкафа, спускал воду в туалете — и никак не спускался.
— Ты собрал вещи? — крикнула она.
— Я никуда не поеду.
— У тебя нет выбора. Раз я сказала собирать вещи, значит, ты собираешь вещи.
По тону ее голоса он понял, что мать настроена серьезно, и спустился вниз. Волосы были все еще влажными от дождя. Одет он был в пижамные штаны, всем своим видом демонстрируя, что никуда не поедет. Уставился на ее сумку на столе. Она взяла только самое необходимое. Одежду на смену, и все. Больше ничего с собой не возьмет.
— Ночь на дворе. Мы что, не можем подождать до утра?
— У нас нет времени.
— С чего это такая спешка?
Его длинная тень тянулась через комнату, накрывая ее с головой. Лив поняла, что боится его — боится собственного сына. Он весь вибрировал от напряжения. Она показала на стул, на спинку которого была наброшена ее куртка. Синяя ткань тускло мерцала в свете лампы.
— Сядь, — скомандовала она.
Симон неохотно сел, оперся локтями о колени и запустил руки в волосы, словно намереваясь выдрать их с корнями. Под всеми этими мускулами она по-прежнему видела маленького мальчика. Это все еще был ее мальчик с дрожащими губами и всхлипами в голосе.
— Не понимаю, зачем нам куда-то ехать. Мы свободны, мама. Дедушки больше нет.
— Надень куртку.
— Что?
— Куртку, которая висит на спинке стула, надень ее.
Он поднял голову и посмотрел на нее белыми от страха глазами. Медленно, не отводя взгляда, взял куртку и сунул руки в рукава. Куртка была ему мала. Ткань натянулась на плечах, рукава едва доставали до запястья. Дыхание короткое, прерывистое.
— Довольна?
Она покачала головой.
— Я хочу знать, что ты делал в моей куртке в то утро, когда застрелили отца.
Он закрыл лицо руками и долго молчал, собираясь с силами, чтобы начать.
Старческие руки вырывают его из сна. Настойчивые, сдирают с него одеяло. В комнате темно, слышно только дыхание деда. Пгаза не сразу привыкают к темноте, но постепенно он начинает различать морщинистое лицо.
— Что случилось, дедушка?
— Вставай, парень! Надо спешить.
У деда с собой ружье, и он невольно вздрагивает. Решил было, что дед помешался и хочет его застрелить. Собрался позвать маму, но дед, словно прочитав его мысли, зажимает ему рот. От скрюченных пальцев пахнет порохом.
— Волки рыскают снаружи. Надо преподать им урок.
— Ночь на дворе.
— Солнце скоро поднимется. Пошли!
Дед протягивает ему
