осудила бы меня.
— Monsieur Рѣзвый не вернется больше? спросила меня Наташа, когда я догналъ ее по дорогѣ въ Арденцу.
— Онъ уѣхалъ въ Петербургъ, сообщилъ я.
— А мы когда? нетерпѣливо выговорила она.
Я промолчалъ: у меня еще недостало смѣлости тутъ же объявить ей, что я съ ними не вернусь.
Почти-что молча дошли мы до набережной Арденцы, гдѣ на этотъ разъ было очень мало гуляющихъ. Нѣсколько минутъ глядѣла Наташа на закатъ. Надъ бѣлымъ, блестящимъ, чуть зыблющимся моремъ стояло розовое зарево, книзу болѣе отливающее янтарныиъ пурпуромъ, а сверху перерѣзанное узкими, дымчатыми и фіолетовыми облачками.
— Вотъ ужъ этого не будетъ въ Слободскомъ, сказала Наташа; только моря и жаль… Я дорогой скажу папа насчетъ Петербурга. Онъ навѣрно согласится… А maman все равно, да она и не поѣдетъ съ нами..
— Да, перебилъ я, вамъ надо теперь начинать другую жизнь… Мнѣ графъ сказалъ, что онъ беретъ Колю въ Россію. Только вы, быть можетъ, и способны будете размягчить его, а то вы видите: въ немъ нѣтъ никакихъ привязанностей.
— Неужели это правда? почти съ ужасомъ вымолвила она.
— До сихъ поръ такъ.
— Какъ же это онъ васъ-то не любитъ!
Она такъ это выговорила, что я невольно обернулся и взглянулъ на нее.
Наташа вся зардѣлась и, глядя на море, продолжая съ какимъ-то особымъ волненіемъ:
— Онъ несчастный мальчикъ… Что же можетъ быть выше вашего добра? Чѣмъ бы я была теперь, еслибъ не вы? Вонъ такая же, какъ эти въ коляскахъ, съ бантами… точно такая… Мнѣ жаль ихъ, у нихъ никогда не будетъ моего счастья… Ахъ, Николай Иванычъ, какъ мы будемъ славно жить… у себя дома!
Глаза ея все разгорались; она не смѣла обернуться ко мнѣ лицомъ, но голосъ ея становился все теплѣѳ и тонъ порывистѣе.
«Она любитъ тебя! выговорилъ я про себя, любитъ, не какъ Наташа, не какъ дѣвочка…»
— Я такъ и умру около васъ, слышалось мнѣ.
Да, эти звуки выходили изъ груди любящей женщины.
— Наташа, остановилъ я, чувствуя, что надо сейчасъ же все оборвать.
— Вѣдь да? умиленно спросила она и обратила ко мнѣ свои прозрачные русскіе глаза.
— Наташа, повторилъ я, мы не вернемся вмѣстѣ.
— Не вернемся? вырвалось у нея, и она поблѣднѣла, точно поняла все значеніе моей фразы.
— Я уѣзжаю далеко…
— Куда?
— Далеко, за море, показалъ я рукой.
— Зачѣмъ?..
Этотъ вопросъ словно замеръ на ея устахъ; черезъ секунду же она прибавила:
— Значитъ, надо… если вы такъ дѣлаете… Надо, надо, повторила она съ надрывающимъ выраженіемъ.
— Надо, рѣшилъ я.
Она встала, приблизилась ко мнѣ, протянула мнѣ обѣ руки и, безъ слезливости, безъ дѣтства, почти съ геройской ясностью, сказала:
— Надо — и довольно этого. Я вѣрю одному: вы не бросите вашей Наташи… Я васъ буду ждать.
И потомъ она уже не стала ни сокрушаться, ни разспрашивать меня: куда я ѣду, на долго ли, что вызвало такое путешествіе. Я видѣлъ, что около меня безгранично преданный другъ, которому довольно одного слова, чтобы онъ уничтожился и весь вошелъ въ вашу душу.
Не прошло и десяти минутъ, какъ она говорила мнѣ:
— Простите меня, милый мой Николай Иванычъ, я все о себѣ мечтаю… Я вѣдь не маленькая, я вижу, что вамъ стало слишкомъ тяжело… Вамъ надо уйти… Вѣдь и я уйду, когда буду поумнѣе, чему-нибудь выучусь… Вамъ душно съ господами… Вотъ папа, хорошій человѣкъ, а все въ немъ не то я вижу, что въ васъ. Онъ не виноватъ, разумѣется, а такъ и умретъ… Maman я не стану судить… Нѣтъ, милый мой. Но она была бы не такая, еслибъ… не родилась княжной Киргизовой.
Ужь если я только о томъ и мечтаю, такъ как же вамъ-то не уйти… Вы только и жили… для насъ съ Колей… а то и для меня одной.
Столько было добра, пониманія, всепрощенія, смѣлости въ этихъ немудреныхъ, отрывочныхъ фразахъ!.. Предо мною зарождалась великая женская душа — и я ее бросалъ.
Но развѣ можно было остаться и не назвать ее, рано или поздно, своей подругой?.. Наташа — моя жена!.. У меня волосы поднялись при одной мысли объ этомъ: не затѣмъ люди опаиваютъ на время свою совѣсть, чтобы потомъ искупать все такимъ счастіемъ.
Она шла за мною по бульвару неспѣшной, кроткой походкой, подавляя свою скорбь, а я, глядя на нее, повторялъ: «ты не смѣешь, ты не смѣешь!» Можетъ быть, въ такомъ растравленіи и есть доля ѣдкаго наслажденія, но я предавался ему помимо своей воли. Пришли мы домой. Я, простившись съ ней, сѣлъ противъ отеля на скамью и, смотря на окна комнатъ Наташи и ея матери, до поздней ночи, прощался съ погибшей для меня подругой, прощался со всякимъ желаніемъ личнаго счастія, рылъ могилу для всего прошлаго.
Но умирать и тутъ я не собрался. Не изъ такого дерева сдѣланы мы. Мы не жизнерадостные, какъ Леонидъ Петровичъ, но мы выносливы и, разъ покаявшись, не примемся опять за старое. Право, я бы наложилъ на себя руки, еслибъ въ эту ночь, сидя передъ окнами двухъ существъ, на которыя ушла вся моя страсть и вся нѣжность, зная, что мнѣ не вкушать уже никакой отрады, даруемой женщиной; еслибъ я, со всѣмъ этимъ грузомъ жизни, началъ томно повторять элегическій припѣвъ старичковъ, которымъ нечему насъ учить; еслибъ я мечталъ вмѣстѣ съ ними о томъ, какъ —
. . «На мой закатъ печальный
Блеснетъ дюбовь улыбкою прощальной.»
XXXIII.
Настало затишье, то затишье, которое находитъ на всѣхъ передъ отъѣздомъ, или на похоронахъ передъ выносомъ. Тутъ нѣтъ скуки, нѣтъ томленія — тутъ одно «пребываніе» во времени и пространствѣ.
Графъ держался своей «роли». Мы съ нимъ цѣлый день не встрѣчались. И такое у меня было чувство: точно будто въ Ливорно, на этомъ купальномъ прибрежьѣ, я и не могъ наткнуться ни на одно русское лицо, точно будто я былъ одинъ-одинешенекъ. Наташа заперлась у себя въ комнатѣ. Коля попался мнѣ на дорогѣ къ Панкальди. Онъ шелъ, небрежно покачиваясь, очень красивый и больше чѣмъ когда-либо похожій на свою мать.
Я не выдержалъ и остановилъ его:
— Прощайте, Коля, сказалъ я ему, мы съ вами долго не увидимся.
Онъ нѣсколько удивленно поморщился на меня, остановился и совершенно равнодушно отвѣтилъ:
— А вы куда ѣдете, monsieur Гречухинъ? Въ Петербургъ? поклонитесь Леониду Петровичу. Онъ тамъ. Вы спросите… какъ это?., да, въ университетѣ.
— Нѣтъ, Коля, я не въ Россію. А вамъ бы не хотѣлось отсюда?
Онъ сдѣлалъ движеніе головой.
— Мнѣ все равно. Здѣсь хорошо… мои товарищи очень порядочные, меня любятъ. Меня
