уже уверена, что Руди Винтер ее продинамил и не придет, на пороге кафе отфыркивается бесформенный силуэт в дождевике. Когда он снимает непромокаемую накидку и сваливает со спины рюкзак, она узнает то самое лицо с фотографии – разве что морщин слегка прибавилось, волосы начали седеть и на щеках трехдневная борода. Замечает, что он теперь не носит очки. С таким заполярным видом и нелепым прикидом он похож на туриста-любителя, только что вернувшегося из пешего похода.
– Ирен Мартен? – спрашивает он, подавая ей руку. – Мне очень жаль, я закончил позднее, чем думал, из-за этого чертова дождя.
– Вы снимали в центре для беженцев?
– Документальный репортаж для телевидения, – кивает он. – Сразу после теракта полиция явилась туда с обыском, искали какого-то пакистанца. Через несколько часов его освободили. Беженцы не спокойны. Банды неофашистов рыщут вокруг центра. Да еще сегодня утром они тут бродили. От некоторых несет спиртным метров за двадцать. Приходят просто подраться, играют в поджигателей. Вот такое у них представление о гостеприимстве.
Ирен сожалеет, что бесконечные дебаты о праве на убежище, всячески инициируемые крайне правыми, подпитывают тошнотворный общественный климат после теракта.
– Вы пришли не для того, чтобы выслушивать мое мнение о просителях убежища, – с деловой поспешностью перебивает ее Руди Винтер. – Я не слышал об «Интернешнл Трейсинг Сервис». И не совсем понимаю, как мой отец мог попасть в ваше расследование о заключенных концлагерей.
Она чувствует, что ему хочется отделаться от нее поскорее, не особо вдумываясь, – но ведь у нее-то выбора почти нет. Не для того она проделала такой путь, чтобы вернуться ни с чем.
Ирен разворачивает на столике бумажную салфетку, вынимает из футляра медальон и аккуратно кладет перед ним.
Он разглядывает Богоматерь с младенцем в эмалированном овале, синеву ее одежд и поблекшее золото нимбов, почерневшую бронзовую цепочку.
– Этот кулон принадлежал Вите Собеской, польской узнице Равенсбрюка, – говорит она. – Прежде чем отправить ее туда, немцы украли у нее малыша. Ему не было еще и трех лет. Полагаю, его отдали в приют Лебенсборн, и усыновили в Германии.
Теперь она чувствует, что он слушает ее очень внимательно.
Она очень аккуратно открывает медальон, показывает ему портрет ребенка:
– Мать нарисовала его лицо. Видите? Она вписала и имя, и дату его рождения. К несчастью, ее убили, и она не успела его найти.
– Все это трогательно, но не вижу, как может касаться меня, – отвечает он.
– Очень вероятно, что этим ребенком был ваш отец, – она не чувствует своего сердца, оно запрыгало в груди.
– Нет, – решительно перебивает он. – Вы ищете не того. Мой отец немец.
– Но он был усыновлен, не так ли? – настаивает она. – Отто и Ирмой Винтер. В то время они проживали в Восточной Пруссии. В сорок четвертом перебрались в Мюнхен.
В его глазах – изумление:
– Откуда вы это знаете?
– После войны ими интересовался разыскивавший детей человек, работавший на организацию союзников. Их бывшая соседка засвидетельствовала, что малыш пел по-польски.
– Нет, – повторяет он. – Мой отец – немецкий сирота. Я сам видел документы об усыновлении. Там так и сказано.
– Эсэсовцы лгали усыновляющим родителям, – говорит она. – Они фальсифицировали гражданское состояние детей. Есть и хорошая новость – у Виты Собеской была еще и дочка, и она выжила в Польше. Если ваш отец согласится, можно будет сделать анализ ДНК. Тогда доказательство будет неоспоримым. Следователь в те годы не имел возможности сделать такие анализы.
– Не может быть и речи. Я запрещаю вам докучать моему отцу этой вашей небылицей, слышите, вы?
Он вдруг резко отпихивает к ней медальон.
Его враждебность застает ее врасплох. Кровь бросается ей в лицо, и она теряет самообладание:
– А вам не кажется, что вашему отцу лучше решить это самому? А если ему необходимо узнать, откуда он взялся? А если это очень давно не дает ему покоя? Нужно хотя бы у него спросить.
– Если вам так хочется знать, мой отец очень плох, – глухо произносит он. – У него болезнь Альцгеймера. Он живет в клинике, и передряги такого рода – последнее, что ему сейчас надо! Так что вам лучше всего забыть этот ваш детективный роман, вернуться к вашим архивам и оставить нас в покое.
Ирен поднимается так, будто он влепил ей пощечину. Это полный провал. Она надевает пальто, горло перехватило. Собираясь забрать и обратно упаковать кулон, она передумывает и смотрит ему в лицо:
– Мне очень жаль, что с вашим отцом случилось такое. Нелегко говорить это, несомненно, я бестактна. Но это еще и ваша жизнь, ваше наследие. Если ваш отец действительно был похищен – это преступление, разбившее несколько жизней. В Варшаве живет женщина, и она уже семьдесят лет ждет своего брата. Она отдала бы все на свете, только чтобы разыскать его. Я просто прошу вас подумать об этом.
Она уходит, оставив медальон на столе.
Проходит день за днем, а Руди Винтер не подает никаких признаков жизни. Это молчание подтачивает Ирен. Не выдержав, она рассказывает обо всем Мириам.
– Знаешь, а я его понимаю, – отвечает ей подруга. – Это сильный удар – обнаружить, что основы, на которых все построено, могут оказаться ложью. Он хочет защитить собственного отца. Дай ему время все переварить.
– А если он откажется признавать правду? – спрашивает Ирен.
– Его право. Ты должна быть готова это понять.
– Да, но отказываясь, он лишает Агату возможности снова обрести брата. Это несправедливо.
– Несправедливость – то, что заставили пережить этих детей. А твой парень справляется как может. Каждый вырабатывает свой план действий, чтобы преодолеть травму. Двоюродная бабушка Бенжамена выжила в Аушвице. Когда их освободили, она убавила себе пару лет. Те два года в лагере – она взяла и стерла их из жизни, просто и подчистую. Поступила так, будто их никогда и не бывало. И больше с ней про это не заговаривали, уважали ее выбор. Отдавали себе отчет, что для нее это, несомненно, вопрос выживания.
Ирен знает, что она права. Даже мечтая воссоединить Агату с ее братом – она здесь не для того, чтобы залечивать их раны, только чтобы вернуть остатки истории, от которых наследники вправе и отказаться.
Той ночью в кошмаре ей снится Руди Винтер – он больше не хочет с ней видеться и запрещает ей подходить к его отцу. Следит за ней тусклым, леденящим взглядом, пока она упорно пытается застегнуть неподдающиеся пуговицы пальто. Она никак не может застегнуть их, потому что у нее, беременной, уже слишком толстый живот. Просыпается она внезапно.
Приехав в центр, она снимает копию с письма Аллегры вместе с переводом
