- А Франя?
- Мобилизовали. Она комсомолка, - твердо произносит Андреев, - у нее красивый почерк.
Идут по заросшим травой улицам.
Коммунистки, работающие в укомпарте, их трое, да еще Франя, живут в крохотном сером домишке.
Андреев стучит в окно. Франя сразу появляется, точно давно уже стоит за калиткой и ждет появления Андреева.
- Ох!..
Она смущается при виде Славы, щеки розовеют еще больше, удивительно хороша. Славушка сам рад влюбиться, но разве он может это себе позволить, если Андреев в сто раз лучше.
- Куда? - спрашивает Андреев.
- В поле, - говорит Франя.
Славушке все равно куда, просто ему хорошо с ними, с Андреевым, с Франей, и долго будет еще хорошо.
Заросшая травой улица незаметно вливается в раскинутые перед ними луга. Сказочно, свободно и хорошо все окрест!
- Показать чудо? - спрашивает Андреев.
Франя смотрит на него во все глаза.
- Какое?
- Показать?
Петляет полевая дорога, уходят за горизонт волны желтеющей ржи.
Втроем рвут васильки.
Франя идет в венке еще красивее.
- Куда ты нас ведешь? - спрашивает Слава.
- Сейчас покажу вам чудо, - говорит Андреев. - Покажу, где начинается Россия.
Сухой лог, поросший травой. Дубовая рощица. Кривоватые крепкие дубки. Ничто им не страшно, не вырвать их из земли. Дубки, дубки...
Пониже, в логу, березы, зеленая травка.
Андреев подходит к березке. К самой густой и самой старой. Из-под ее корней, не поймешь даже откуда, бьется ключ, тоненький-тоненький ручеек, и чуть подальше прудок, сказочный какой-то прудок, и из него ручеек...
- Пейте, - говорит Андреев.
Наклоняется, зачерпывает горстью воду, пьет.
- Россия!
- Почему Россия?
- Да это ж Ока, Ока, это начинается Ока, - шепотом говорит Андреев. Мы начинаемся...
Под березкой, в травянистом логу, льется самая русская река России.
54
По мнению заведующего конным двором, Андреев в небольшом чине, "что-то там по молодежи", но обслуживающий персонал побаивается Андреева, он ничего не требовал зря, но уж, если требует, лучше не перечить, вызовет в укомпарт к Карасеву, к самому Карасеву, рта не даст открыть, отчитает в присутствии Карасева, да так, что ни оправдаться, ни отбрехаться...
Поэтому для поездки на станцию Андрееву дали не пролетку, не ахти какое начальство, и не дроги, все-таки начальство, а глубокий трясучий тарантас, в котором уместилось бы все оргбюро.
Но оргбюро только провожало Андреева:
- Вы, ребята, не задерживайтесь в Орле, печать привезите, невозможно без печати... И литературы! По юношескому движению... - Всем наказывали привезти литературы. - Поддайте им жару, пора губкомолу повернуться лицом к деревне...
Делегация погрузилась в тарантас.
Кучер - ровесник Андрееву.
- Ты почему не в комсомоле?
Андреев знал всех членов городской организации.
- А умирать никому неохота, - вразумительно ответствовал кучер. - Не на фронте, так здесь от кулаков, а то так и сами себя порешите.
- Ну, мне тоже умирать неохота!
Андреев засмеялся, но разговора не получилось.
Приехали на станцию, чуть стемнело. Билетов не продавали, в вагоны садились по мандатам, а чаще просто захватывали места. Против ожидания сели необыкновенно легко, их пустили в штабной вагон, лучший вагон в составе всегда называли штабным, и пассажиров оказалось немного. Андреев устроил Славу на верхней полке, постелил ему свою шинель, сам сел у окна: "Мне нужно подготовиться". Слава тоже хотел подготовиться - к чему? - и тут же заснул. Проснулся оттого, что Андреев дергал его за ногу, было уже светло.
- Приехали?
- Нет. Становой Колодезь. До Орла еще двадцать верст. Я сейчас приду...
На Становом Колодезе набирали дров и воды. Из вагона все бегали за кипятком.
Он принес в чужом котелке молока, купил у какой-то бабы за махорку.
- Завтракай.
- А ты?
- И мне хватит.
На этот раз тоже пил молоко. Слава смотрел на него с упреком, Андреев ответил с улыбкой:
- Ничего, брат, иногда и ложь во спасение.
А в Орле уже некогда прохлаждаться - опаздывали, по улицам бежали.
Губкомол!
Навстречу по лестнице спускался парень в новенькой кожаной куртке, в руках у него штук двадцать селедок, прижимает их прямо к куртке.
- Вы куда?
- На пленум!
Парень с селедками проследовал мимо, ступеньки через три остановился, секунду размышлял и опять окликнул малоархангельцев:
- Постойте, ребята!
Андреев обернулся:
- Чего?
- Можете взять по селедке.
Селедка соблазнительна, но... Они даже не ответили, ворвались в просторную комнату, в комнате ни одного стула, пять или шесть парней сидели на столах.
- Где пленум?
Один из парней молча указал пальцем. Андреев приоткрыл дверь. Комната поменьше, а народа побольше, у окна высокий парень с белесыми волосами и черными бровями произносил речь.
Он тотчас обратился к Андрееву:
- Откуда?
- Из Малоархангельска.
- Заходи, - покровительственно сказал парень и посмотрел на Славу. - А это что за ребенок?
- Секретарь Успенского волкомола, - сказал Андреев. - Самой крупной нашей организации.
- Товарищи, я предлагаю приветствовать представителя успенской организации, - сказал оратор без всякого перехода. - Если даже дети сплачиваются вокруг нашего союза, это говорит само за себя... Да здравствует революционная деревня!
Два или три человека похлопали в ладоши.
- Проходи сюда, садись рядом со мной. - Оратор указал на пол возле себя. - А теперь возвращаюсь к задачам союза...
Сидеть не на чем. Сюда, вероятно, собраны стулья со всего губкомола, кое-кто расположился прямо на полу.
Слава сел на подоконник. В комнате человек сорок, все старше его.
Оратор, круглолицый, розовощекий, с толстыми губами, неутомимо сыпал загадочные слова: экправ, соцобр, профобр, партпрос, физкульт, военепорт... Не все понимали этот язык. Оратора, как вскоре понял Слава, звали Кобяшов. Тот самый Кобяшов, который считался лучшим теоретиком в губкомоле. Председательствовал на заседании жиденький паренек с черными волосами, вьющимися, как у барашка, насупленные брови, морщины в углах рта, ему это, видимо, нравилось, нарочно кривил губы да еще пенсне на носу, металлическое, стариковское, на черном шнурке. К нему часто обращались: "Эй, Шульман!.. Товарищ Шульман!.. Зямка, Зямка!..", на что он отвечал металлическим голосом: "Товарищи, призываю к порядку!" - ему удавалось урезонить ребят, и они вновь начинали внимать Кобяшову.
- Мы должны прочно связать наши руководящие органы с низовыми ячейками и создать в своей среде атмосферу идейной сплоченности и острой ненависти ко всему мелкобуржуазному, - закончил Кобяшов и, помедлив, добавил: - И попрошу не аплодировать, у нас деловое обсуждение...
Но никто и не собирался аплодировать, наоборот, из угла, откуда во время доклада то и дело неслись задиристые реплики, вихрастый паренек прокричал:
- Мы сейчас вам скажем насчет экправа!
Но тут Кобяшов наклонился к Шульману, что-то тихо сказал, и тот тотчас же проскрипел на всю комнату:
- Было бы интересно послушать представителя успенской организации... Он поманил Андреева, они пошептались, и Шульман объявил: - Слово предоставляется товарищу Ознобишину!
Слава любил выступать. Он сразу же заговорил. О последствиях деникинщины. О школах, которые приходится открывать в неприспособленных помещениях. О расхищенных библиотеках, которые нужно во что бы то ни стало собрать. О дезертирах, их надо привлечь к ответственности, а нам самим идти добивать Врангеля, сбросить барона в Черное море...
Интересно, что скажет на это товарищ Шульман?
- Сейчас мы объявим обеденный перерыв, - сказал Шульман, - а после обеда заслушаем доклады с мест.
Представители Малоархангельска все же получили свою селедку, парень в кожаной куртке оказался завхозом губкомола Каплуновским, селедки выдал, но тоже произнес при этом речь о своем великодушии, селедка выдавалась утром, он мог бы распорядиться остатком по своему усмотрению.
Тут к Славе подошел парень.
- Здорово!
- Здравствуй!
- Не узнаешь?
Батюшки, да это Шифрин, с которым ездили в политотдел. Почему-то в памяти он запечатлелся крупным и плотным, а он такой же, как и Слава. Тонкие губы, пронзительные серые глаза...
- Ты где теперь?
- Теперь я редактор, каждую неделю печатаем молодежную страничку в "Орловской правде".
Андреев удивился:
- Вы разве встречались?
- Прошлой осенью, вместе ехали в политотдел Тринадцатой армии.
- Довез ты тогда свою литературу? - интересуется Шифрин.
- А почему не довезти?
- Отличные книжки дали в политотделе, - говорит Шифрин. - Больше всего мне понравился "Овод". Я даже оставил эту книжку у себя. Даю, конечно, другим...
- А мне "Овод" что-то не очень...
- Как ты можешь так говорить! - возмущается Шифрин. - Образец принципиальности!
- Есть получше образцы.
