- А мне "Овод" что-то не очень...
- Как ты можешь так говорить! - возмущается Шифрин. - Образец принципиальности!
- Есть получше образцы.
- Это кто же?
- Базаров.
- Кто, кто?
- Базаров.
- Кто это?
- "Отцы и дети" читал?
- Тургенев? - Шифрин пренебрежительно машет рукой. - Вчерашний день!
Славушке не хотелось с ним спорить.
- Заходи в редакцию, - великодушно пригласил Шифрин Ознобишина. Может, напишешь что...
После обеда первым выступил Андреев. Его, оказывается, знали. Он докладывал о положении в уезде. Без лишних слов, без хвастовства...
Вечером местные ребята разошлись по домам, приезжие устраивались на ночевку в губкомоле.
Малоархангельцам достался один из столов в канцелярии, Андреев предложил спать под столом: "Спокойнее, не свалимся".
Лежа под столом, Андреев принялся рассказывать о своих поездках по уезду, особо говорил о Колпне, о Дроскове, в этих селах, говорил Андреев, классовая борьба скоро достигнет большого накала.
- А в общем давай спать, - закончил он, - двигайся поближе, под шинель...
Но сон не шел к Славе.
- Ты читал "Овода"?
- Угу, - ответил Андреев, засыпая.
- Понравился?
- Ничего...
- А кто принципиальнее, - спросил Славушка, - Овод или Базаров?
- Сравнил бога с яичницей, - пробормотал Андреев. - Слезливые сантименты и целое мировоззрение...
- А вот некоторые считают Тургенева вчерашним днем...
Андреев неожиданно сел.
- И правильно считают, - сказал он. - Сейчас не до литературы, сейчас надо добить Врангеля, а к Тургеневу вернемся лет через двадцать.
- Что ж, отказаться от книг?
- Не отказаться, а выбирать что читать. - Андреев вытащил из кармана записную книжку. - Вот я сейчас тебе прочту. Я говорил тебе о Колпне? "Мы стояли, стоим и будем стоять в гражданской войне с кулаками". Запомни. "Прекрасная вещь революционное насилие и диктатура, если они применяются когда следует и против кого следует". Будь таким же принципиальным, как Базаров, читай не романы, а политическую литературу...
Утро началось бестолково, и на столах, и под столами спалось плохо, умывались во дворе, завтракали опять селедкой и хлебом. Чай, правильнее горячую воду, принесли в ведрах, но зачем-то перелили в бачок для питьевой воды. Каплуновский стоял у бачка и отпускал приезжим по кружке кипятка и по пять паточных карамелек. После завтрака Каплуновский на всех кричал, требовал, чтобы расписались в ведомостях, отдельно за хлеб, за селедку и за конфеты, кричал до тех пор, пока не появился Шульман, и Каплуновский тут же испарился.
Зато члены губкома, все они были жителями Орла, выспались и, чистенькие, приглаженные, довольные собой, покровительственно посматривали на растрепанных, всклокоченных провинциалов.
Мирное течение пленума нарушилось с самого утра.
Вбежал Кобяшов, бледный, взволнованный.
- Товарищи! Я только что из губкомпарта! Получена телеграмма Крымскому фронту требуется пополнение коммунистами. В том числе коммунистами-комсомольцами. Губкомолу надо выделить десять человек. Решено не объявлять мобилизации, предложить товарищам записываться добровольно. Поэтому я обращаюсь, кто хочет...
- А когда ехать? - спросил кто-то из угла.
- Сегодня, - сказал Кобяшов. - Вечером пойдет специальный вагон с орловскими коммунистами.
Слава ожидал, что сейчас же все начнут оспаривать друг перед другом честь поехать на фронт. Но вместо этого наступило тягостное молчание. Слава переводил взгляд с одного оратора на другого. Вчера выступали горячо, а сейчас... Он не хотел плохо думать о всех, кто-то испугался, и это настроение передалось всем...
- Запишите меня, - нарушил молчание Андреев, - я еду.
- И я, - тут же сказал Слава, - и я!
- А кто останется вместо тебя в Малоархангельске? - спросил Кобяшов.
- А хоть бы он, - сказал Андреев, указывая на Славу. - Ознобишин.
- Но я тоже еду, - возразил Слава.
- Нет, ты не можешь, мы не имеем права отправить тебя, - сказал Кобяшов. - Тебе нет шестнадцати.
Слава пытался возражать:
- Какое это имеет значение?
- Потому что война - это не игрушки, - сердито, даже зло, прикрикнул Андреев. - Не спорь, пожалуйста.
- Так кто ж еще? - спросил Шульман.
Поднял руку делегат из Болхова, потом из Дмитрова, записались два паренька из Железнодорожного района.
- А почему бы не записаться самому товарищу Кобяшову? - неожиданно спросил кто-то из железнодорожников.
- Я хотел, но не разрешает губкомпарт, - без запинки отозвался Кобяшов. - Можете справиться!
- Зачем, мы верим...
Записались еще трое, все работники уездных комитетов, из самого Орла не записался никто, городские комсомольцы сидели бледные.
Шульман понимал, что из города тоже должен кто-то поехать, он тревожно вглядывался в местных активистов, наконец решился принести одного из них в жертву.
- Вот, например, ты, Мазин, ты ведь занимался в райкоме военспортом, сам спортсмен...
У Мазина такой вид, точно его сейчас стошнит.
- Я не могу, у меня аппендицит, - отвечал он. - Всего только три месяца, как меня хотели оперировать...
- Товарищи, еще два человека! - воззвал Кобяшов.
- Вернемся и не позже как через день направим двух товарищей, - сказал Хватов, секретарь ливенского укома.
- А почему бы тебе самому не пойти? - вкрадчиво вмешался Шульман. - Ты же слышал, вагон уходит сегодня?
- Что ж, могу и сам.
Но комсомольские работники, обитавшие в самом Орле, упорно уклонялись от записи.
- Неужели боятся? - спросил Славушка, наклоняясь к самому уху Андреева.
- Н-нет... - протянул тот. - Думаю, дело в другом. Неизвестно, куда еще пошлют пополнение, вероятнее всего, просто рядовыми бойцами, а они уже привыкли руководить. Вот если бы проводился набор в комиссары...
- Нет, товарищи, это из рук вон! - вдруг сказал Шульман. - Надо же и из городского района. Так и пометим: городской район, а к вечеру подберем персонально...
Работа пленума скомкалась, уезжающим надо собраться, надо их обеспечить документами, продуктами, Кобяшов заторопился с докладом в губкомпарт.
Андреев и Славушка вышли на Болховскую, в городе давно уже не чувствовалось войны, по улицам бежали принаряженные барышни, иногда проезжал в пролетке ответственный работник.
- Все нормально, - сказал Андреев. - Скоро везде будет так. Пойдем посидим где-нибудь, я напишу ребятам письмо...
Они провели вместе весь день, и с каждым часом все ощутимей и ощутимей становилось для Славушки приближающееся расставание.
Андреев получил документы, хлеб, сахар, по обыкновению собрался поделить все с Ознобишиным, но на этот раз Слава запротестовал:
- Ни крошки, ты едешь на фронт.
Пришли они на вокзал засветло, вагон для отъезжающих стоял где-то за водокачкой, начальство еще не приехало, должен был состояться митинг, один Каплуновский метался по платформе, в руке у него сумка, похожая на дамский ридикюль, он издали завидел малоархангельцев, подскочил к Андрееву, протянул листок, карандаш:
- Распишись. - Достал из ридикюля бумажный фунтик, торжественно подал Андрееву. - Специально для отъезжающих, выпросил в губпродкоме ландрина, по полфунта на брата...
- Ты не жди нашего поезда, - сказал Андреев Славе. - Митинг может затянуться, я тебя сейчас посажу, и езжай-ка домой...
Славу, как и в прошлый раз, когда он возвращался из политотдела, посадили в поезд, шедший на Елец, в штабной вагон, заполненный командированными.
Андреев нашел какого-то мрачного типа в заношенной шинели, лацкан которой украшал алый бант - он на нем почему-то остановил свой выбор, - и попросил его приглядеть за Славой.
- Вот и все, - сказал Андреев. - И еще два слова по секрету.
Они вышли в тамбур.
- Возьми...
Он протянул Славушке фунтик с конфетами.
Славушка возмутился:
- Да ты что?!
- Нет, это не тебе... - Андреев смутился. - Передашь Фране. И записку. Когда будешь в Малоархангельске. Я написал ребятам, чтобы тебя забрали в укомол.
Вагон тряхнуло. Подали паровоз.
- Ну, бывай! - сказал Андреев. - Пора. Кобяшов, должно быть, уже приехал произносить речь. - Он притянул к себе мальчика, прижал его голову к своей шинели, растрепал волосы. - И в случае чего этот дядька с бантом не даст тебя в обиду...
Выпрыгнул из тамбура, а Славушка пошел занимать свое место.
55
Безмерность своей потери Славушка ощутил, лишь когда тронулся поезд. Не то что разговаривать, смотреть ни на кого не хотелось. Дядька с бантом сидел напротив. Он поглядывал время от времени на оставленного под его присмотр мальчика.
Паровоз набрал скорость, вагон покачивало, постукивали колеса на стыках, стало жарко и душно, пассажиров клонило в сон.
До того горько стало на душе у Славушки, будто он проглотил хину, точно умер самый близкий ему человек. Славушка попытался отогнать мысль о смерти. При чем тут смерть? Разве он больше не увидится с Андреевым? Деникин почти разгромлен, а Врангеля и подавно разгромят. Вокруг говорили о каких-то пустяках. Славушке стало еще горше. Просто необходимо было истребить в себе эту горечь. Он полез в свой мешок, нащупал фунтик с леденцами, зажал в пальцах карамельку, всего одну карамельку, и незаметно положил в рот, Франя все равно угостит, ничего от Франи не убудет, если она получит одной конфеткой меньше. Но конфета не показалась сладкой, привкус горечи не исчезал.
