на высоком камне – и мост, с которого я сошла на берег.
Говорят, с помощью золотых рогов серны можно было заполучить сокровища в Райском саду на вершинах Триглава. Один охотник хотел покорить сокровищами девушку, решил добраться до клада и ранил Златорога. Но из крови животного вырос цветок – Златорог съел его и спасся. Солнце ослепило охотника, и он упал в ущелье.
Даже если под Триглавом до сих пор лежит этот клад, человек никогда не получит к нему ключ – Златорог завалил Райский сад камнями и исчез.
Мотаюсь между Златорогом и мостом, жду Эверетта. К Бохиню движутся новые пассажиры, вышедшие из люблянского автобуса, и заходят на круг.
Мальчик в жёлтом комбинезоне пускает по озеру «блинчики».
– Получается?
– Камни не те. Нужны плоские камни, а здесь таких мало. Ты умеешь?
– Когда-то умела.
Он ковыряет камни ногой, ищет плоские, снова запуская их по озеру. Вода молча глотает «блинчики» один за другим. Родители зовут сына, пора идти, – но он не обращает внимания и роется в камнях.
– Вот с этим точно получится, – хватает он большой плоский камень у красного цветка.
На камне – мой номер телефона.
Вырвавшись из мальчишеской руки, камень прыгает по Бохиню.
Он – волна, он – воздух, он – водомерка, скользящая по озеру.
Его никто не остановит. Никто не найдёт.
Эверетт не мог меня догнать, даже когда я останавливалась и давала ему фору: всё это время он шёл вокруг Бледа, а я – вокруг Бохиня. Теперь понятно, почему я не видела ни лебедей, ни чемпионат по плаванию, о которых он писал. Всё это было – там, было с ним, не со мной.
Эверетт, ты, наверное, на озере Блед,
а не на Бохиньском?
Я здесь,
на озере Бохинь.
Я на каждом озере,
вокруг которого ты идёшь.
На каждом берегу реки,
у которой ты
не останавливаешься.
где???
не вижу тебя,
я у Златорога!
Подойди к озеру.
в смысле?
Подойди к озеру
и посмотри в него.
Оглядываюсь – никого.
Иду к озеру, я уже почти у воды, но мышцы икры левой ноги так сжимаются от боли, что не могу пошевелиться, падаю. Глубокий вдох, ещё один, но судорога не проходит. Она длится и усиливается. Мышцы рвутся как будто.
Сжимаю зубами кулак, чтобы не закричать. Я дойду до воды. Дойду.
Через минуту мышцы расслабляются, и я встаю.
Нет в озере никаких костей. Нет в нём меня, не было никогда ничего.
Если я первый человек, который видит это озеро, – дайте мне посмотреть в его воду.
Не горы, не облака, не Версаля, – я вижу только своё лицо. Короткие кудри, серые глаза, доставшиеся от отцовского рода, и тонкий нос, передавшийся от армянской маминой линии. Сероглазие как образ жизни.
Я с детства – когда стояла у окна и смотрела на зиму, а снег делал из окна зеркало, – не видела своего лица в отражении. Это всегда было не моё лицо, а моё представление о моём лице. Все эти годы я воспроизводила то лицо, которое запомнила ещё в тот снег. Никакого другого лица с тех пор я не видела. Теперь на меня обрушилось настоящее лицо.
Воздух переполнен сентябрём. Озеро же пытается задержаться в августе, сохраняя тепло, чтобы люди могли войти в воду.
Фёдор сразу отвечает на звонок, и я говорю, что он может забрать отцовскую удочку.
– Как-то твой отец пришёл ко мне и рассказал, что ты не захотела учиться рыбачить, не хочешь больше есть рыбу. Что подарил дедову удочку тебе – и надеется, что когда-нибудь ты научишься с ней обращаться. Выпили. Я тогда сказал ему: будешь ты рыбачить или нет – ты всё равно дочь рыбака.
…Мама пригнула вишню, открыла Фёдору сарай и отдала ему удочку.
– Нашла в сарае стопку газет и журналов с твоими портретами. Со статьями про тебя, когда ты призы журналистские выигрывала. Ты знала, что отец их собирал? Там ещё твои тетради, сандалии… Перезвоню, Любка на второй линии.
– Так ты всё-таки поедешь с караванщиками?
– Фёдор «Ниву» почистил, колёса поменял.
– Значит, нашла ключ от гаража? И где он был?
– В отцовской куртке.
– Ты ведь всегда знала, что ключ там, да?
Отец вывез мои детские вещи из города в деревенский сарай, чтобы те не захламляли квартиру. Тетради, игрушки, одежда заняли место рядом с его удочками, инструментами и старыми автомобильными журналами, которые он держал для растопки печи. Пласты накапливали фамильный слой, перемешиваясь с пылью и паутиной.
Исписанные прописи и тетради нельзя было выбросить, потому что это были не слова – а слова, которые училась писать я.
В мешках лежали не сандалии – а сандалии, в которых училась ходить я.
Не игрушки – а друзья, с которыми впервые заговорила я.
Не платье – а платье, в котором впервые сфотографировали меня.
Всё, что я до сих пор не могу найти, – там, внутри.
Быть вещью означает иметь владельца. Эта принадлежность запускает историю присвоения.
Нет больших или маленьких вещей – есть только запах вещи, который не выветривается и не отстирывается, возвращая к обладателю.
Археология – наука о запахах и свете, пропитавших вещи.
Здесь, на мосту у озера Бохинь, я стою в той точке, откуда начинала свой поход.
Слышно, как из Бохиня вытекает ручей Озерница. Скоро к нему присоединится река Мостница, и они попадут в реку Сава-Бохинька.
Вода везде напоминает воду в других местах. Напоминает ли берег – берег в других местах?
– Кира?
Джейкоб, проезжающий по мосту на фургоне, открывает дверь.
– Решил ехать дальше?
– Поедешь со мной?
– Куда?
– На озеро Блед, а там посмотрим.
– Я уже обошла озеро вокруг. Привет ежу.
– Хорошо смотришься на мосту с этой татуировкой. Мост на мосту. Почему ты тогда сбежала?
– Я никогда не смогу тебя спасти. Ты никогда не сможешь меня спасти. Увижу, что ты так же этого боишься, будешь делать вид… А я хочу знать, что ты не боишься. Что я – не боюсь.
Захлопнув дверь, Джейкоб едет дальше, но, остановившись, высовывается из окна и улыбается:
– See you on the road! [79]
Я сворачиваю в сторону Старой Фужины, недалеко от которой начинается маршрут на гору Триглав. Тропа вдоль дороги уводит туда, где ровная поверхность сменяется холмами.
Так тихо, что я могу наконец расслышать низкий
