— Я голосую! Голосую!..
Поздно: история проголосовала без него.
На днях, через десять лет после описываемых событий, на углу Тверской я встретил Цивеса. Мы расцеловались. Он растолстел. Работает в социалистической академии. Он мне рассказал, что Древков ликвидировал англичан в Архангельске, теперь управляет каким-то трестом, Цинадзе — видный работник в Грузинской республике, Батуров — в эмиграции, Гампель упоминался в недавнем процессе как фабрикант заграничных фальшивок, Тинкин, кажется, в Совкино. Я сказал Цивесу, что написал роман.
— Ты смотри там, насчет идеологии! — предупредил он меня, — дай-ка я проверю! Я ведь много редактирую!
— Не надо, — сказал я, — я написал все как было.
Сутуловское гнездовье
Повесть
К полдню. Сирень темно-лиловыми запекшимися устами молит дождя. Благоуханны ее вздохи, бесчисленны уста ее пышного цвета, но пусто небо, побелевшее от зноя. Тень близко подобралась к корням кустов, а в листве только обводит листы синей полоской. Тяжкая тишина упоила воздух.
В дремучем саду сонный, давно не беленный дом забился в сиреневые кусты, присел на один бок и сидит, в землю врастает. Годы годами, цвет цветом, снег за снегом — ему все ладно и все равно. Середине его, может быть, двухсотый год, одному крылу, молодому, за пятый, а другому и кто его знает, за какой десяток.
Широкий длинный балкон с серой крошащейся резьбой на перилах затянут ветхим полотном. Заплаты побольше, поменьше и средние пестрят полотнища.
Обложив себе лысую голову мокрыми полотенцами, а на красную шею свесив кружевной конец, в глубоком, размякшем от старости кресле сидит Николай Иванович Сутулов, едва окружая живот недлинными пухлыми руками своими.
Время от времени кресло припадает со скрипом на левую ногу, отдавленную прежним седоком, Иваном Сутуловым.
«Не скрипи, проклятое, — думает Николай Сутулов, — мешаешь».
Перед ним стоит гладко причесанный, толстый, с благопристойными глазами мальчик, розовощекий, в розовой рубашке, с партитурой в руках, и детским спокойным и чистым альтом протяжно псалмы поет.
Миша — Стоволосьевых семьи последний сынок. После обедни каждое воскресенье приходит в Сутуловку с партитурой под мышкой, степенно идет меж сиренями, цветка не сорвет понюхать, по той дорожке идет, которая прямо перед очами Николая Ивановича пролегает, чтоб не подойти к нему невзначай как-нибудь да не испугать, оборони Господи. Все порядки запоминать Миша первый мастер, до благочиния большой ревнитель, что Россия от смуты и беспорядков гибнет, наслышался. Его регент большую копну волос носит и в союзе знаменосец.
Николай Иванович любит Мишино пение, но — жара ли мучит сегодня, переспал ли — нет умиления в его душе, томит его что-то, тяжело ему.
«Предчувствия бывают разные», — смутно думает он, стараясь заслушаться пением. Но не укачивают сладостно волны чистого голоса.
«А что ж мне предчувствовать? — думает он. — Дом застрахован…»
Высоко затягивается Миша и на минуту отвлекает его от дум, уносит в знакомую тихую даль…
Но вдруг: «Уж не смерть ли идет ко мне?» — задумывает Николай Иванович и прислушивается к тайникам каким-то: угадал или нет? «Дай Господи, чтоб не угадал, чтоб не угадал!..»
И он крестится торопливыми и мелкими крестами, а левой рукой хватается за шею: мокро ли, не просохло ли полотенце. Апоплексического боится, с этой стороны ждет нападения и оборону себе из мокрых полотенец устраивает.
Отхлынул страх.
Даже смешно становится Николаю Ивановичу, вспомнил, что у него на шее шрам тут, под полотенцем, и на груди рана — ему ли смерти бояться, старому вояке и Георгиевскому кавалеру.
Отдыхает, прикрыв глаза, на последних нотах Мишиного пения. Со вздохом открывает глаза, слыша, как Миша захлопнул партитуру. Не хочется отпускать Мишу, подальше надо темные мысли угнать.
— Странно! — говорит Николай Иванович. — Люблю вот твое пение, а в церковь ходить — калачом не заманишь.
Миша сердито вскидывает на него глаза.
— Да! — продолжает Николай Иванович. — Сколько уже лет не был. Даже поп приезжать кропить сюда перестал. Сектантом, того гляди, объявят.
Миша настораживается.
— Нехорошо это, — вздыхает Николай Иванович сокрушенно, — без попа не обойдешься.
Миша смотрит на него добрее.
— Ладану, я думаю, вы не выносите, — говорит он, — есть такие. Да к тому же здесь вы сидите удобно, в кресле своем, а в церкви стоять надо.
Мишин голос крепнет не по-детски:
— Стоять надо! На колени, когда положено, становиться надо! Главу преклонять надо!
— Так, так, — кивает Николай Иванович, — хорошо мне здесь сидеть, удобно. А в душе неспокойно, — проговаривает он и спохватывается. — Хорошо ты поешь, Миша, учить бы тебя надо этому делу, далеко пойдешь!
Миша гордо поднимает голову, моргает глазами и пыжится молодцевато, как на смотру. Со всем этим он согласен. Но вдруг гордость его вся пропадает и, вспомнив что-то, как обиженный ребенок он шевелит губами, надувается и, чуть удерживая вдруг прихлынувшие к глазам слезы:
— Да, да, — лепечет, — а они в колбасную, меня в колбасную, да…
— Что такое? — спрашивает Николай Иванович.
— Взять меня да прямо к колбаснику! Вот что они хотят сделать, распоследние они люди. Что я у колбасника?
— Тебя в колбасную? — хохочет Николай Иванович. — Вот так выдумка!
Миша рад сочувствию. У него загораются глаза. Он даже засмеяться вместе с Николаем Ивановичем не прочь звонко, весело над этой выдумкой: его в колбасники!
И тотчас же, захлебываясь, забывая всю свою степенность, начинает рассказывать:
— Ведь у нас новости. Илюха со службы вернулся! И, сказать стыдно: в валенках! Это летом-то! И ноги у него как колоды, а дух распускает он вокруг себя такой в доме, что, ей-богу, рвать хочется. Настька целый день ревет, говорит, стыдно перед подругами. Позвать, говорит, теперь никого нельзя, а я, говорит, веселиться хочу, и к себе позвать, и самой пойти к подругам. Просто смехота! Гусар в валенках приехал, едва ногами двигает!..
Миша нахмуривается и продолжает деловито:
— Отец сначала бить решил Илюху каждый день, проучить, значит, хотел и даже раз отстегал вожжами. Да бросил, трудно, водянка у них у самих, сильная, ослаб. А маменька плакали, плакали и сказали, что будут лечить Илюху, что и он им родной сын. Поехали к староверке за реку, чтоб нашептала четверть водки с перцем и солью. Привезли и говорят: пить надо на заре по чайному стакану, тогда поможет.
Илюха, как узнал, что это водка, обрадовался: «Хорошая, говорит, у вас староверка» — и еще сказал такое… ведь он у нас охальник, одним словом, гусар! Маменька теперь с него глаз не сводят, а меня из-за него, меня к колбаснику отдать хотят, в доме теснота, не разместиться никак.
При одном воспоминании о колбасной Мишино лицо опять свертывается в клубок и темнеет.
— Что ж, помогло леченье? — лениво спрашивает Николай Иванович.
— Какое помогло! — опять оживляется Миша. — Тут что случилось-то! До обедни-то сегодня, на заре! Вышел это Илюха на двор, не умывшись как надо, налил себе стакан настойки. Выпил. Походил, посмотрел туда, сюда и на голубей. Потом пошел к колодцу умываться. Вдруг, слышим, бежит, ругается крепко и кричит, вбежал в сени, схватил четверть с настойкой, хлоп ее на двор о бревно! — сел на порог и заплакал, совсем как малый ребенок. Маменька к нему, а он протягивает ей ладонь, а на ладони лежит его хрящик из носа, чистенький, водой обмытый, а нос-то будто крыса обгрызла под самый корень, будто и не было у Ильи носа. Маменька даже закрестились от страха, заплакали — бедный, говорят, ты мой, жениться тебе теперь нельзя будет! И положили они его хрящик в жестянку, лучшая паюсная икра на крышке написано, у них там пуговицы, нитки, иголки и мелочь всякая нужная…
Склонив голову на грудь, подбородком подпершись, тихо дремлет Николай Иванович под Мишин рассказ.
«Притворяется или вправду?» — думает Миша и, тихонько забирая ноты, на цыпочках прокрадывается к большой открытой двери в первую комнату. Когда он входит в эту комнату, всегда ему кажется, что в туман попал: белесые полосатенькие чехлы на всем и обои, когда-то белые, да еще все в зеркалах, друг напротив друга стоящих, повторяется.
— Анна Николаевна, — тихонько кличет Миша свою крестную и, озираясь, ждет, пока она выйдет из своей двери, чуть горбясь, строгая, на Мишин взгляд красивая, на новую икону похожая, со сжатыми губами и круглыми глазами, с темноватым румянцем на щеках, старшая дочь Николая Ивановича, хозяйка в доме и в усадьбе управительница.
На балконе тихо дремлет Николай Иванович. Пчелы с жужжаньем кружатся над ним, большая крепкокрылая, прозрачно-белая бабочка громко бьется о заплатанное полотно. С мокрого полотенца стекают последние холодные капельки за спину Николаю Ивановичу. Грезится ему, что он молод, что он строит новый дом, высокий и прочный, и весело стучат топоры и молоты, и вот уж построен дом, смолисто пахнут бревенчатые стены, для особой красоты оставленные необитыми и запаклеванные с особой чистотой; новая мебель, пальмы, угощение, гости на новоселье приехали, суетится Николай Иванович, угощает, рассаживает и вдруг, подняв голову, видит, что крыши-то над его домом нет никакой, забыл он про крышу, а плотники негодные не напомнили, и все сейчас заметят это, и туча плывет над домом, сейчас дождь все зальет, вот уж падают за шею первые холодные капли…
