вывеска. Прекрасные бабушкины обеды или что-то в этом роде. А то, что он принял за лоскутную старуху и одновременно за «сицилийскую вдову» из аэропорта, было всего лишь здоровенной, в человеческий рост, рекламной фанерной фигурой. С одной стороны пестрой – юбки, шали, все цветное, яркое! С другой – глухая черная поверхность.
Осколки фанеры хрустели под ногами, как кости.
Свернув, он успел заметить в конце переулка ту же легкую знакомую фигурку!
Рванулся следом… почти нагнал… и понял, что это не Аля. Да и в самом деле, откуда бы ей тут взяться?
А как было бы здорово!
Догнать, прижать к темным древним камням, вдохнуть неуловимый, неопределимый запах…
…сомкнуть пальцы на нежной бледной шее – и давить, давить, давить! Пока не заглохнет последний хрип, последнее клокотание! Все, все, все из-за нее!
«Погубят тебя девицы», – говорила мать…
Как души смотрят с высоты
На ими брошенное тело…
Федор Тютчев
Коктейль назывался не то «Легкий бриз», не то «Дикая кошка», не то «Волны счастья». По-португальски она объяснялась хуже, чем на «троечку», по-испански ненамного лучше, афишировать знание английского по очевидным причинам не хотелось, поэтому она просто распоряжалась – «мне тот зеленый». Говорят, сто лет назад парижские художники называли абсент «зеленой феей». Абсент с тех пор запретили почти везде, но здесь он еще был доступен. Не то чтобы разрешен, просто на рестораторов, которые его использовали, глядели как бы сквозь пальцы. Не для себя ведь стараются – ради привлечения туристов. Лед в высоком стакане уже почти растаял. Аля втянула едва уловимый запах полыни. Да, спиртное губительно для мозга, а уж туйон тем паче, в другое время она не позволила бы себе не то что абсент – любой алкоголь. Но сейчас – можно.
Сейчас ей все можно. Умная Черепаха обыграла глупого Львенка.
Когда она бросила в кофе Геста маленькую белую таблетку, ей даже жалко его стало. Не с самого начала, а потом, когда средство подействовало. Таблетка была по большому счету безвредная, но симптомы «острого живота» давала более чем убедительно. Глядеть на то, как ее Львенок мучается – морщится, стараясь не стонать, белеет, покрывается испариной, – да, это было… тяжело. Пусть она и знала, что максимум через двое суток все пройдет само собой.
Но это того стоило.
Как еще было удалить его из номера? И вообще – удалить. Как игрока сажают на скамейку штрафников. Иначе, если бы он ходил за ней как приклеенный, ничего бы не вышло. А так – все получилось.
И не только со Львенком.
На ее стороне играла сама судьба, вот что удивительно. Эта свечка за упокой, этот рухнувший вертолет…
Один из парней, что перебрасывались поодаль ярко-оранжевым, как заходящее солнце, мячом, отступил на несколько шагов от своих приятелей, повернулся в ее сторону. Улыбнулся приглашающе…
На какую-то краткую долю секунды ей показалось, что это он, Львенок. Вот уж глупость. Этот вдвое моложе и на пять тонов смуглее. Но улыбка – да, улыбка та еще! Приятно посмотреть… И быть может, не только посмотреть. Когда на берег обрушится темнота, изукрашенная пестрыми веселыми огоньками, этот, смуглый, с улыбочкой, наверняка попытается подкатиться к белла мучача. И быть может, она тоже ему улыбнется и позволит проводить в номер… Почему нет? Или не этот, а другой. Какая разница?
Через три-четыре недели ей тут надоест. И слепящий блеск зеленой, как коктейль с абсентом, воды, и сверкающие на солнце смуглые тела, и заполняющий все вокруг жар, и обжигающе прохладные брызги. Тогда она еще что-нибудь выдумает.
Аля вытащила из-под себя помятый блокнот с прицепленным к нему автоматическим карандашом и, поминутно поднимая глаза, попыталась воспроизвести на первой же чистой странице прибой, опускающееся в него солнце, неровные крыши прибрежных пансионатов, летящие фигуры вокруг парящего среди них мяча, двух чаек, с любопытством глядящих на сие действо…
Получилось, честно говоря, не очень. Точнее, совсем не получилось. Разве что линия крыш…
Сердито перелистнув страницу, она сдернула с макушки солнечные очки, повесила их на подлокотник, прищурилась…
Очки и кусочек кресла – все, что поместилось на блокнотной страничке – вышли вполне узнаваемыми и совершенно неинтересными. Вот если бы нарисовать дракона над прибоем… летящего к закатному солнцу…
Она перелистнула еще одну страницу – почти яростно. Занесла карандаш…
Я видела солнце, текущее в море, и синий дракон, что скользил над волнами…
Дальше не получалось. Опять. Неужели у нее ничего не выйдет – ни слов, ни линий?
Но… У нее ведь навалом времени! И слова, и линии рисунка – это ведь вопрос практики. Разве не так она училась… всему? Теперь можно будет учиться не по необходимости, а – по желанию. Рисовать, сочинять стихи, танцевать ирландский рил, играть на арфе… кстати, почему бы и не на арфе? Или на флейте… Или… пусть это будет не флейта, а стеклодувная трубка! И на кончике ее – пылающий от жара, почти текущий – дракон!
Тот, смуглый, на мгновение напомнивший ей Львенка, так и стоял спиной к опускающемуся в зеленые волны солнечному диску – темный, обведенный по контуру огненной тенью. И все еще смотрел на нее. По крайней мере – в ее сторону.
Аля покрутила в руке темные очки, но надевать не стала, просто прикрыла глаза – солнце пробивалось сквозь ресницы, рисуя волшебные замки, горы, дороги, драконов…
Я на солнышке лежу, я на солнышко гляжу, все лежу и лежу и на Львенка не гляжу…
