машинку я больше не доставала, даже сменить иглу, чтобы понять, где поломка и смогу ли я разобраться с ней самостоятельно, не пыталась. Мне казалось, что руки полицейских осквернили её. Сама мысль о том, чтобы стереть жирные отпечатки их пальцев спиртом, вызывала у меня отвращение. Понятное дело, рано или поздно починить всё-таки пришлось бы. Но до тех пор я решила пользоваться машинкой заказчицы.
За кройкой и шитьём мне то и дело вспоминались мешковатые полосатые робы, вроде той, что носила теперь Ассунтина. Как-то я решила навестить её в приюте, и даже пошла, прихватив переводные картинки, но в последний момент не хватило духу: осталась на площади и, прячась за памятником Гарибальди, смотрела на играющих за высоким забором сирот. Те носились в догонялки, прыгали через скакалку, спорили, кричали. Без косичек я едва узнала Ассунтину: круглая, словно стеклянный шарик, голова с выбритыми висками и коротким чубчиком на лбу, «под Умберто [15]» – так обычно стригли мальчишек. Попав в группу к самым младшим, она не бегала вместе с другими, а молча стояла в углу, опустив голову и ковыряя землю носком ботинка, одинокая, будто щенок на цепи. Сейчас она показалась мне ещё более тонкой и хрупкой, чем в поезде, когда я усадила её к себе на колени. А вот глаза, напротив, стали больше, и взгляд их был сосредоточенным и в то же время свирепым.
Как я уже сказала, мне не хватило духу войти и попросить о встрече. Или хотя бы передать через секретаря подарок от Гвидо. Домой я добралась с таким глубоким и горьким чувством стыла, что уже не могла в тот день ни шить, ни читать свой английский роман. Там события тоже развивались весьма плачевным образом: возлюбленный оказался лжецом, брак – обманом, и бедной девушке, чтобы спасти свою честь, пришлось бежать, рискуя умереть от голода. Может, роман должен был послужить мне предостережением, напомнить об осмотрительности, как это чуть более прямо сделала синьорина Эстер?
Но самыми мучительными были мысли о Зите, судьбой которой я всё не решалась поинтересоваться у старшей медсестры. Жива ли она? А когда умрёт, что сделают с телом? Под покровом ночи, чтобы ни одна собака не тявкнула, отвезут на кладбище и бросят в братскую могилу? Или, что ещё хуже, пожертвуют университету, и пусть профессора режут его на кусочки на глазах у студентов-медиков, пришедших поглядеть, из чего мы состоим? Я знала, что такова была участь многих одиноких бедняков, у которых не было родственников, готовых забрать тело.
Ежеутренние визиты в дом заказчицы, сопровождаемые болтовнёй её дочки, которая, разрываясь между страхом и восторгом, вслух фантазировала о будущей жизни в пансионе, о новой дружбе, о предметах, которые станет изучать, помогли мне прогнать печальные мысли. Но когда подошло время бронировать места в галёрке на следующий оперный сезон, я решила, что в этом году в театр не пойду. Всю приходящую ренту, хранившуюся теперь вместе с прочими сбережениями в тканевом мешочке, спрятанном за рамой одной из картин, я тратила на покупку книг, в основном учебников: грамматика, география, арифметика... Кое-что брала и в библиотеке, чтобы хоть немного сэкономить. Там же обнаружились самоучитель хороших манер и ещё одна книга – пособие по составлению всевозможных писем, главным образом любовных. Называлась она «Галантный письмовник» и предлагала образец письма для любой ситуации. Вот только все они казались мне нелепыми, фальшивыми: кто вообще мог придумать подобную ерунду? Письма, что я получала от Гвидо, были совсем другими, в них отражалась непосредственность его характера, а повседневная жизнь виделась так ясно, словно я была рядом, разделяя с любимым каждую минуту. Я со своей стороны старалась отвечать в том же духе, даже если сказать было особенно нечего, и он поддерживал меня, хвалил за успехи, советовал прочесть тот или иной понравившийся роман, переписывал для меня любимые стихи. Особенно он любил поэта, который писал о бедняках, Джованни Пасколи, и вскоре я тоже его полюбила.
Время текло неторопливо. Я закончила приданое школьницы, и его хозяйка, вне себя от волнения, уехала в пансион. Как-то вечером, когда я дошивала себе простыню про запас, в дверь постучала санитарка, присланная старшей медсестрой. Она сообщила, что Зита скончалась и завтра её повезут хоронить. Из уважения к синьорине Эстер тело в анатомический театр на сей раз передавать не станут.
Надо проводить её в последний путь, решила я. Как же иначе: ведь Зита была мне подругой! Но сердце так защемило, что ночью, несмотря на усталость, я никак не могла уснуть. Поэтому зажгла свечку и, снова взявшись за английский роман, дочитала его почти до конца. Всё уладилось: безумная жена лжеца умерла, и теперь он мог взаправду, без обмана, жениться на бедной девушке, которая, правда, успела получить наследство и больше не была бедной. К счастью, мне никогда особенно не нравились романы с печальным концом. И, кстати, в отличие от либретто «Богемы», здесь, как и в моей жизни на протяжении целого месяца, присутствовала маленькая девочка, неприкаянная сирота. Но после объявления о наследстве и свадьбы я нисколько не сомневалась, что для малышки Адели всё закончится благополучно: новый дом, отец и мачеха, с которыми она станет жить... И очень расстроилась, прочитав, что бывшая бесприданница избавилась от девочки, поместив её в пансион. Сама не знаю почему, но такой финал меня разозлил: в конце концов, это же только роман, выдумка, а не правдивая история.
Встав пораньше, я умылась, закуталась в шаль и пошла на кладбище. Тело Зиты ещё не привезли, и лишь спустя какое-то время подъехал фургон без опознавательных знаков: ни цветов, ни венков, ни провожающих, если не считать санитара, который, заполнив необходимые бумаги, оставил гроб могильщику. Не было даже священника, чтобы прочесть молитву, – я сама помолилась за подругу, с нежностью коснувшись едва оструганных досок. Затем гроб опустили в заранее вырытую на участке для бедняков могилу. Чтобы найти её снова, я запомнила номер места, указанный на деревянном кресте рядом с именем. Плакать не получалось: внутри будто всё заледенело, и случись мне уколоться иглой или ножницами, боли бы даже не почувствовала.
