Немного пожить - Говард Джейкобсон

Громче всех кричит Принцесса — криком из греческой трагедии, безутешно думает вдова Вольфшейм, — Принцесса, которая, наплевав на ржавчину своих суставов и неудобство своего наряда, первой вскакивает с места, первой опускается рядом с ним на колени и берет в ладони его голову.

Госпитализации не понадобилась. Она отвезла его к себе домой и поместила в гостевую спальню. Он все еще был сбит с толку, но не настолько, чтобы не спросить, запнувшись на пороге, будет ли у него собственная ванная.

— А как же! Куда, вы думаете, вас пригласили? Теперь вы на правильной стороне Финчли-роуд. В моей квартире все спальни имеют свои ванные.

— Я надолго не задержусь, — обещал он.

Она в ответ обещала, что нет, он задержится.

— Я здоров как лошадь, — сообщил он, открывая глаза в следующий раз.

— Давно вы здесь, по-вашему? — спросила она.

— Сутки.

— Значит, не как лошадь. Вы проспали двое суток.

Ее устроило, что он не знает, какой день на календаре. Раньше он был слишком памятливым и проницательным. Теперь, когда он впал в недоумение хотя бы относительно времени, их позиции сравнялись. Мужчина, помнящий все, и женщина, не помнящая ничего, — нет, было не совсем так, при желании она многое вспоминала; но было почти так, что ее тревожило. Она никогда не доверяла мужчинам. Ей подчинялось настоящее — никто не ориентировался в настоящем так, как она, — но теперь она не могла хладнокровно положиться на Шими в том, что было раньше. А ей хотелось защитить спину.

— Я бы не возражала, если бы вы почаще спотыкались, — призналась она.

Этим глаголом она обозначила случившееся с ним.

— Зачем? Чтобы дольше за мной ухаживать?

— Не называйте это так. Я вам не курица-наседка.

— Как же мне это называть?

— Продлением нашего благоприятного шанса.

— Шанса для чего?

— Не заставляйте меня говорить грубости.

— Как бы помогло этому неназываемому мое более частое спотыкание?

— Мы с вами испытывали бы неуверенность относительно одного и того же. У вас слишком хорошая память. Вы недостаточно часто себя удивляете.

— Почему это должно составлять для нас проблему?

— Кто говорит о проблеме?

— Вы ее подразумевали.

— Нет, это ваше умозаключение.

— Вам бы тоже попробовать упасть, миссис Дьюзинбери. Вы бы стали не такой педантичной.

Она отмахнулась от критики, как от назойливого насекомого.

— Обойдусь без падений. Я и так в тумане. А вот вам недурно бы затуманить некоторые углы. Тот, кто знает свою жизнь настолько хорошо, что никогда себя не удивляет, лишает себя будущего. У вас частенько бывает такой вид, будто вы знаете, как все это кончится.

— Значит, я произвожу ложное впечатление. То, что вы видите, — это страх. Я боюсь, что свеча потухнет без церемоний и суеты. Раз — и все. Боюсь, что все кончится ничем.

— Тогда мы должны постараться, чтобы это было крупное «ничто». Я переселила вас не ради мелочей.

— Вы признаете, что переселили меня?

— Временно.

Он покосился на свои часы.

— Кстати, о времени…

— Я говорю не об этом, а о малодушии. Вы думаете, что конец близок, потому что тысячу раз повторяли себе одну и ту же историю. Рискните, расскажите что-нибудь другое. Допустите риск другого конца. Для меня, если не для себя самого. Я отказываюсь разрешить вам знать меня так же, как вы знаете себя.

— Тогда мне лучше перебраться на другую сторону улицы.

— Ничего подобного. Разве мы с вами не бросаем вызов судьбе? Любой может преподнести сюрприз, если видеть его раз в год. Настоящая гениальность в том, чтобы заставить затаить дыхание даже того, кто ни на час от вас не отходит.

— Вы очень требовательны к себе.

— И к вам.

— Я чреват сюрпризами в большей степени, чем вам кажется. Возможно, вы не считаете, что от меня можно многого ожидать, но я не закрыт для будущего. В данный момент я бы назвал себя источником тревоги.

— Наверное, это последствие вашего падения.

— Ничего подобного, у меня это наследственное. Моя мать и ее сестры были как музыкальные инструменты, как женский оркестр ксилофонов: каждая ждала удара молотком по другим. Страх был единственной музыкой, которую они слышали. Непорядок у одной из них означал беду сразу для всех. Но я уже не в том возрасте, чтобы ждать непорядка. Он уже случился. Теперь я в ожидании противоположного: не того, что все вдруг выправится, нет, одного маленького падения для этого мало, но что все как-то оформится, знаете, как бывает в конце хорошей детективной истории, когда вы вдруг понимаете, почему все произошло именно так, а не иначе.

— Только не говорите мне, что ждете ослепительной вспышки.

— Нет, не ослепительной. Разве что лучика, проблеска.

— Правды?

— Так далеко я бы не заходил. Хватит и легкого подбадривания.

— В чем?

— Сам не знаю. Знал бы — может, обошелся бы и без этого. Могу рассуждать только от противного. От противоположности смерти, вроде устрицы на вашей вышивке, проваливающейся в разинутую пасть. И никто не слушает…

— Слушать буду я.

— Этого мало. Нужно, чтобы мне что-то сказали. Хочу услышать свое имя. Хочу старомодного благословения.

— Вас благословлю я.

— Я приму ваше благословение с величайшей благодарностью. Однако вы — заинтересованное лицо. Вы не можете отвечать за безликую природу. И вообще, вы ни во что это не верите.

— Не надо строить домыслы о моих верованиях на основании моих вышивок. Они — вымысел.

— Все мы — вымысел, — сказал он, не вполне зная, что, собственно, имеет в виду. — Возможно, мне только того и надо, чтобы кто-нибудь сказал мне, что я настоящий. Доброжелательного подтверждения моей реальности. Галочки в таблице. Отметки о моем присутствии, как в журнале обхода или при перекличке. «Шими Кармелли? — Здесь!» Только меня, конечно, здесь не будет, исчезну, и ищи-свищи. Но если меня отметят, то…

— То что?

— То я буду счастлив.

— Это будет личное счастье?

Какого ответа она от него ждала? Что он счастлив с ней? Что она сделала его счастливым? Он даже мог сказать это и почти что сказал — почти, но не вполне.

А сказал он вот что:

— Да, и оно тоже. Но не знаю, поверите ли вы мне, если я скажу о метафизическом счастье. О зачислении в порядок вещей. Ты не аберрация, Шими. Ты делал то и это потому, что так принято среди людей. Потому что