такое: привяжут животом к осине в таком месте, где через границу снуют шпионы и диверсанты. Чтобы жопа была где-то на уровне груди. Рот заклеют скотчем, а в очко вставят «Копьё Судьбы». Другими словами, РПГ-7 на трубе. Идеально с гранатой-тандемом, она войдёт лучше.
По технологии это как на бутылку сажать со столба — один раз поднять, а дальше он по стволу сам сползёт и налезет. Потом проведут растяжку, примерно как с обычной лимонкой.
И, само собой, оформят происходящее как акцию совриска — заминированную жопу технолога застримят на экран в его же амстердамскую галерею, а собравшихся у амстердамского экрана покажут ему самому, желательно через apple vision pro.
И как шпион пойдёт той тропой, устроит он себе и этому технологу полный карнавализм.
Вот точно так я ей сказал, слово в слово. Наверно, потому у меня и отложилось — Бахтин [15]. А там и правда был Янагихара, сам в телефон залил.
Но кто этот Янагихара? Что я, всех якутских сказочников помнить обязан? Слово безопасности должно быть запоминающимся и простым. В общем, виноваты мы оба, Ры. Я на пятьдесят и ты на пятьдесят. Ну ладно, ты на двадцать пять. А на другие семьдесят пять — мировой глобализм. Кому что должен, всем прощаю.
Этот вечер нанес глубокую душевную травму и ей, и мне. Но я сумел выстоять. А вот её душа, по слухам, покосилась, как гнилая беседка после урагана. Не знаю деталей, но краем уха слышал, что она окончательно помешалась на феминизме и всё время проводит в переписке со своей Варей.
Ну и хватит об этом.
Вешние воды не ждут, когда сугробные наледи расступятся — они прожигают свой путь сквозь выжухло-чернявую корку уходящей зимы. Вот и мне пора дальше в путь по тревожному простору жизни. Время перевернуть страницу и завершить главу.
Такой я запомню тебя, Ры — женственно-гибкой, убегающей в слезах, кычащей зегзицею:
― Янагихара! Янагихара!
А век-волкодав бабачит и тычет тебе в ответ:
― Бах-тын! Бах-тын!
Прощай же в своей мгле, ночной и заграничной — и будь, если можешь, счастлива без меня. Но как трудно мне перевернуть эту страницу, как больно…
Вот ещё какой я помню тебя. В мае, как только проклюнулась первая зелень, ты шептала в особо горячую ночь, когда даже либеральная феминистка-русофобка становится поэтичной, таинственной и мокрой:
― Знаешь… Когда всё пройдёт и кончится, и мы уже не будем связаны законами этого мира… Ты веришь, что такой момент настанет?
― Допускаю, — сказал я. — Типа как в девяностых?
― Нет, — засмеялась она, — как в нулевых. Настоящих нулевых, до которых ничего вообще не было и дух носился над бездной. Позови меня так: Ma Chienne Andalouse… Я приду к тебе сквозь пространство и время несмотря ни на что. Обещаю.
Я догадался, что «Ma Chienne Andalouse» означает «моя андалузская сучка» — но волчьим слухом различил разницу между «мон щендалу» (как она обращалась ко мне в своих экстазах) и «ма щен-андалуз» (как она заповедала позвать её из вечности).
Я попросил её объяснить разницу, и она рассказала, что во французском языке прилагательное меняет форму в зависимости от рода существительного, и то же касается притяжательных местоимений. Поэтому, наверно, я и запомнил этот сложный зов.
И теперь я думаю — если однажды, уже освободясь от тела, я задержусь на границе вечности, не вырвется ли вдруг из центра моего естества это:
― Ma Chienne Andalouse…
Только что впервые заметил в шерсти французской сучки английскую вшу-louse.
Совпадение? Не думаю. Англичанка гадит всегда и везде, пора привыкнуть. Поэтому, милая, если что, я позову тебя по-русски.
Например, так:
Моя русофобочка, приди ко мне!
Отбудешь пятёрочку на Колыме…
В родной культуре есть все необходимые инструменты, надо только как следует поискать. Но для этого нам нужна взвешенная культурная политика. Продвигать надо правильное и нужное нам искусство. Здоровое. Я об этом отдельно напишу, но не здесь, а куда надо.
Ну а не придёшь, Ры, так найдутся в вечности другие бабы. И другие тёлки тоже.
À propos. Расскажу теперь про Граммату — ты, милая читательница, наконец дождалась. Но для этой по-настоящему огромной, пахнущей весенним дождём и тёплым молоком темы понадобится целая отдельная глава…»
Classified
Field Omnilink Data Feed 23/60
Оперативник-наблюдатель: Маркус Зоргенфрей
P.O.R Капитан Сердюков
Сердюков прочитал запрещённую главу два раза подряд, и мне пришлось сделать то же самое. Понял я, конечно, не всё — слишком много времени прошло с тех легендарных дней. Но аромат грозной эпохи я ощутил вполне.
Я не стал вызывать справку. Мне страшно не хотелось туда лезть. Да и необходимости не было. Недопонимание местного колорита делает древние документы — от египетских папирусов до карбоновых летописей — даже более глубокими и аутентичными.
К тому же вместе со мной этот текст читал Ломас, ещё несколько специалистов из нашего отдела и пара корпоративных алгоритмов.
Можно было не волноваться — каждое слово проанализировано, взвешено и поставлено на нужную полочку. И если разгадка где-то здесь, её обнаружат за пару секунд.
Меня больше занимали уникальные ощущения и восприятия, связанные с опытом: прикосновение пальцев Сердюкова к желтоватой вековой бумаге, нечёткие отпечатки букв… В сущности, это ведь было самое стабильное из сакральных русских переживаний — читать, впитывать, глотать запрещённые слова.
Рассказ, конечно, был грустный. Курпатов сказал, что художник национального масштаба не должен проявлять метафизическую слабость. Теперь я понимал, о чём он.
Глупо отливать бронзовые фигуры из несовершенных людей, а потом вымарывать из их следа всё живое. Человек по своей природе — существо жалкое и глупое. Любить его приходится именно таким.
Если поглядеть на этот текст с моральных высот нашей зелёной эры, Шарабан-Мухлюева резала его собственная бритва. Ну кто он такой, чтобы предъявлять моральные претензии людям, пытавшимся выжить в неумолимом мире? А пугать пожилых фем загробным воздаянием (особенно когда сам не особо в него веришь) — это уже не дно, а какая-то сверхглубокая скважина.
Я даже не говорю про его агрессивный ню-перформанс с твёрдым знаком на конце.
Да ещё пистолет в руке. Бедные зрительницы вполне могли решить, что они уже в аду. Не в
