помните снов, это не значит, что они вам не снятся.
Консенсус у серьёзных людей нашего мира такой — воруй, бей стёкла, люби гусей, а потом ничего не будет (хотя забашлять попам и ламам на всякий случай не помешает).
Но есть и такая точка зрения, что посмертное отсутствие «сознания» и «существования» — это одна из высших духовных реализаций (их нет, например, в нирване — во всяком случае, в знакомых по нашему дурдому форматах). Именно за то, чтобы не быть у богов и демонов сознающим пластилином с фальшиво свободной волей, и борются буддийские практики, а они в таких вопросах доки.
Это вовсе не гарантированное удобство для любого парвеню. У пластилина, который уже в работе, всегда интересные приключения впереди. Пока мы живы, мы пытаемся совершенствоваться, модифицируя внутримозговые связи — но продвинутый наблюдатель реальности, элегантно вылепивший из них ответы на все вечные вопросы, исчезнет вместе с мозгом. И со всеми своими мнениями тоже.
Увы, это не значит, что дальше не случится ничего.
Мы рождаемся из переплетения сознающих струн. И когда мы их дёргаем — даже мысленно — к нам рано или поздно приходит ответная волна. Если тело сгниёт в могиле, волна всё равно вернётся, потому что «мы» никогда не существовали отдельно от единого ума, называемого Богом. Эти ответные волны создадут своего получателя сами. И не факт, что ему понравится процедура.
Хотя бы по той причине, что сам он будет уже не тем снобствующим персонажем, который только что досмотрел общее для всех кино и заплатил напоследок попам и ламам. Он окажется просто субъективным полюсом безличных посмертных манифестаций. Nothing personal. Вот это и будем мы после смерти.
Именно поэтому князьям нашего мира так трудно «попасть в рай» несмотря на все выплаты. Воздаётся не содеявшему — его, если разобраться, вообще никогда не было — а содеянному. «Фауст, ха-ха-ха, посмотри — уха, погляди — цари. О, вари, вари!»
Я вспомнил свой краткий загробный опыт в качестве императора Порфирия. Чем не иллюстрация? Приключение это, конечно, было нейросетевой симуляцией, но ведь сеть сделала её не просто так, а на основе отчётов о тысячах реальных случаев.
Не у терпилы карма, а у кармы терпила. Это и при жизни так. А если кого-то утешает, что получать ответку будем уже не мы… Во-первых, где эти «мы»? Вернее когда? В какой секунде остались? А во-вторых, разве я хоть раз видел что-нибудь такое, что не было бы мной? Не было бы сделано из меня самого? Наше бытие состоит просто в том, что Бог нас думает. От его милости зависит даже наш следующий вдох. Какие у нас могут быть гарантии? Какая свобода? Какое знание грядущего? Всё это есть лишь у сознающего нас Бога (только надо помнить, что Бог — вовсе не нечто отделённое от нас, а то самое, из чего мы сделаны в самой своей сути).
Бог может мыслить нас так, как ему угодно, даже свободными в воле, даже бессмертными (в аду или в раю), даже переродившимися или достигшими нирваны. Любые ограничивающие утверждения (и тем более убеждения) на эту тему — признак идиота, решившего отобрать у Бога свободу и тайну. Впрочем, Ломас наверняка меня поправит. Он ведь епископ.
Конечно, это смешно. Человек не способен представить даже такой элементарной вещи как электрон, который не то частица, не то волна, не то вообще за пределами его понятий. Зато с многоэтажным богословием у него полная прозрачная ясность.
Потом я вспомнил, что сказал про Бога Ахилл, и мне стало окончательно не по себе. Можно ли верить в таких вопросах злому духу? Или правильнее вообще не смотреть в ту сторону?
Я не мог понять, почему меня вдруг накрыло этим суровым откровением. Мне такие переживания не свойственны.
Может быть, я размышлял о чём-то похожем до того, как мне стёрли память — и теперь это всплыло из подсознания? У меня ведь было даже посвящение в Элевсинские мистерии, даром что я ничего не помню об этой командировке…
А потом я понял.
Дело было не во мне. Просто на всём уже лежала тень катастрофы. За тонкой плёнкой реальности чувствовалось что-то жуткое, непреклонное и непримиримое.
Это была ярость Ахилла.
Могу привести ясную баночнику аналогию. В баночной вселенной есть переживание, общее для всех — восходы и закаты Гольденштерна (оперативникам ставят на него служебный блок, чтобы не отвлекать от работы).
Опыт этот глубоко оптимистичен — во всяком случае, по мысли баночного истеблишмента, хотя у этих людей обычно тоже стоит служебный блок. Но если Гольденштерн был зенитом нашей вселенной, теперь в ней появился надир.
Впереди у нас были именно эти почудившиеся мне посмертные содрогания, уже лишенные всего личного. Страшные спазмы, происходящие неведомо где непонятно с кем, но при этом не просто реальные, даже не стопроцентно реальные, а единственно реальные. То, что греки называли хаосом, существовавшим до бытия. Это была судьба мировой души, у которой отберут мир. Тогда все — привелегированные, обманутые, богатые, бедные — сольются в одну боль.
Неужели Бог этого захочет?
А почему бы ему не вырвать больной зуб с корнем. Когда мы последний раз внимательно на себя смотрели? Чем мы лучше мезозойских динозавров? Имплант-рекламой? Дронами-убийцами? Банками? Ветрогенезисом?
Сказано — если Бог хочет наказать, он лишает разума. Именно это мы и видим, причём, что страшно, сразу во всех направлениях. Бедный Шарабан-Мухлюев. Такого даже он не мог представить в своей белой горячке.
Под ногами у нас была не твердь, а присыпанная песком чёрная дыра. Но понять это можно было, только закрыв глаза и вслушавшись в тишину. Меня заставила это сделать случайность, но я знал теперь, к чему движется наша реальность, и что произойдёт, когда она схлопнется.
Это было страшно.
«Янагихара! — закричал у меня в голове дрожащий женский голос. — Янагихара!» А другой, мужской и низкий, разразился клокочущим смехом.
Но тут тайны бытия вновь стали невидимыми: их перекрыл яркий до боли свет, смешанный с пронзительным омерзением к происходящему.
Это была жизнь, и она — даже такая — была прекрасна.
Сердюков пришёл в себя от выплеснутой ему в лицо воды, открыл глаза, и мой ужас кончился.
Вокруг была обшарпанная комната. Какой-то сердобольский подвал для допросов — не слишком приятное место. Но я был так рад вернуться в надёжное пространство и время, к милой материи и её добрым физическим законам, что меня заполнили умиление и благодарность. Я бы, наверно, начал молиться,
