этом ли и состоял расчёт классика?
Но самым поразительным было другое. Именно ненависть к древнему политтехнологу привела к тому, что Шарабан-Мухлюев перепутал слово безопасности. Что бы писатель ни говорил, вспоминал он этого персонажа с неприязнью.
А ненависть — хотя бы просто в мыслях — поражает не того, на кого направлена, а всех вокруг. И в первую очередь тех, кого ненавистник любит, даже по-собачьи. Вот это я извлёк для себя в качестве главного урока.
Допускаю, что сам карбоновый классик свалил бы вину на политтехнолога. Всё зависит от диспозиции. Кому-то нужны враги и виновные, у них работа такая. Но писатель должен определиться, кто он — инженер человеческих душ или их прокурор.
Разница тут большая. Инженер человеческих душ — это человек, способный понять, что никого, кроме потерпевших, на нашей планете нет.
Каждый человек в чём-то прав, а в чём-то ошибается. Вот я, Маркус Зоргенфрей — следователь человеческих душ, уже изрядно в них разуверившийся. Что должен сделать их инженер? Помочь мне снова полюбить людей. Художник должен показать мне противоречивую глубину человеческого сердца, в котором прячется Бог. А судить не его дело. Желающих посадить ближнего на бутылку — морально или физически — в мире полно и так.
Мы все, даже долгоживущие баночники, даже богачи, даже юные красавицы и красавцы — сидим в зиндане и ждём исполнения приговора. И Шарабан-Мухлюев вроде бы это видит. Но только под водочку и только по касательной. А писателю надо понимать такое отчётливо и всегда. Если не вынуть голову из тисков ненависти, зависти и злобы, художник уже мёртв, даже если его мозг ещё пузырится в банке.
Правильно сделали, что запретили эту главу.
Я ощутил на глазах слезы. Странно, прежде я не замечал за собой особой гуманитарной сентиментальности. Но так, наверно, и должна действовать высокая литература.
Что думал Сердюков, я не знал — ум его был спокойным и безмысленным. Дочитав текст, он отправил с импланта два зашифрованных сообщения, к которым у меня не оказалось доступа (видимо, какая-то нестыковка с сердобольскими мессенджерами). Затем он сдал книгу библиотекарю спецхрана и пошёл в буфет.
Там сидели несколько жандармских унтеров — они явно были знакомы с Сердюковым. Увидев его, они загудели, замахали руками и достали из-под стола припрятанную бутылку полугара.
Место было маловдохновляющим. В кухонном проходе виднелись алюминиевые баки с кривыми красными цифрами — такие же, наверно, как века назад. Пахло борщом. Всё походило бы на обычную сердобольскую столовую, но здесь имелся спецбуфет со всякими вкусностями.
Обедать Сердюков не стал. Он выпил с жандармами соточку полугара и затоварился бужениной в буфете.
С авоськой в руке он спустился к проходной, предъявил жандармский жетон, вышел на улицу и сел в ожидавшую его служебную телегу весьма солидного вида. Японская пневматика, красный фонарик-мигалка на оглоблях, кучер в полевой форме улан-батора без знаков различия. В общем, как понял бы любой москвич, контора.
Моё дальнейшее присутствие в жизни капитана Сердюкова становилось необязательным, но система всё не отключала меня от импланта. Похоже, начались какие-то проблемы с техникой. Такое случается во время апдейтов, так что нервничать я не стал.
Я проехал вместе с Сердюковым большую часть ностальгической деревянной застройки в центре Москвы. Вид резных петухов и наличников так усыплял, что я задремал вместе с капитаном.
И вдруг нас разбудил резкий рывок.
Дорога впереди была перекрыта жандармским фургоном с зарешёченным окном. В таких возят задержанных — или группу захвата. Здесь был второй вариант. Я понял это, увидев осёдланных лошадей. Если рядом лошадки, значит, в фургоне приехали мальчики. На лошадках они возвращаются, когда фургон набит задержанными.
Но кого собираются задержать?
Долго думать на эту тему не пришлось. Сердюков даже не увидел, откуда подбежали ждавшие в засаде жандармы. Чёрные повязки на лицах, камуфляж, боевые красные татухи на кистях, блеск сапог и какая-то особая жандармская вонь, которую Сердюков ощутил, когда ему заламывали руки. Потом нам на голову надели пыльный чёрный мешок, мы почувствовали укол в ягодицу, и Сердюков потерял сознание.
Я, однако, не отключился вместе с ним. Но система по-прежнему держала меня пристегнутым к его импланту — и я оказался как бы в чёрном лимбо, где не происходило ничего.
Не знаю, было ли это связано с прочитанным, но именно тогда меня посетило поразительное переживание. Постараюсь передать его как могу.
Представьте, что вы смотрите кино в кинозале (если у вас был такой ретро-опыт). Вы начинаете вовсю сопереживать актёрам, отождествляетесь с кем-то из них — а потом вдруг вырубают электричество, и экран гаснет. Света тоже нет. Вы в это время не теряете сознания. Вы просто перестаете быть кинозрителем. В зале в таких случаях начинается нервный хохот и придурковатые вопли. Людям трудно провести даже минуту без знакомых раздражителей, и они начинают генерировать их сами.
А когда фильм включают, все тут же забывают про тёмную вставку в киноопыт.
Как только Сердюков исчез, я словно бы очнулся в таком тёмном зале.
Я был в нём не один. Вокруг сидели молчаливые зрители. Но они пришли не на фильм, прервавшийся по непонятной причине, а на меня. И теперь они ждали, когда произойдёт некое окончательное событие, после которого… Почему-то я вспомнил отчёт английского шпиона о посещении древней гробницы. А потом — слова какого-то карбонового писателя, чуть ли не самого Шарабан-Мухлюева: человек нахально думает, что главные вопросы бытия — это «что делать?» и «кто виноват?», но реально волновать его в конце пути будут совсем другие, а именно «где я?» и «кто здесь»?
Мне стало страшно. Конечно, я баночник второго таера, плохого с нами не бывает — и это временный технический глюк. Но что случится, когда мой мозг в конце концов отключат от системы и сбросят в утилизационную картонку?
Мне вспомнилось недавно прочитанное: всякий человек и есть апокалипсис.
Курпатов сказал, что Шарабан-Мухлюев достиг какой-то высокой духовной реализации. Даже если допустить, что это не часть сердобольской мифологии, а правда, в те дни, когда классик писал «Баб и Других Тёлок», этого ещё не произошло. Во-первых, видно по особенностям досуга. Во-вторых, даже я понимал, где писатель ошибся.
Многие почему-то верят (или надеются), что после смерти сознания не будет. Из этого исходят, например, самоубийцы, желающие, чтобы всё просто закончилось. Или социальные восхожденцы, занятые воровством и кровопийством. Ну а вдруг сознание не исчезнет? Вдруг оно вообще не появляется и не исчезает, а коммутируется в континуумы, не заботящиеся друг о друге? Если вы не
