Макрей 73 лет
– Добрый день! Разрешите?
– Пожалуйста.
Я подвинулась, и священник присел рядом на скамью. А присев, вздохнул. От его одежд пахнуло кондиционером для белья. Не жарковато ли ему, подумала я. Эти черные брюки и рубашка для знойного солнечного дня очень уж теплые. – Я вас раньше здесь не встречал?
– В последнее время частенько прихожу.
– Навещаете кого-то?
– Вроде как.
– Сегодня прекрасный день для этого.
Для чего “этого”, интересно. Для скорби? Или ожидания того, кто оставил свечу, – вдруг он появится вновь? И правда ли день для этого замечательный? Но все же я с ним согласилась. Он достал из сумки обед – сэндвич, завернутый в пленку и разрезанный на четвертинки. Один квадратик протянул мне, и я неожиданно взяла.
Священник откусил большой кусок сэндвича.
– Днем эта часть церковного двора так красиво освещена, – заметил он.
– Красиво.
Мы посидели молча. Я смотрела, как он жует сэндвич, и думала, почему этот симпатичный человек в конце концов стал священником в такой безлюдной церкви.
– Что ж! – Он поднялся. – Боюсь, мне пора. Пойду к себе в кабинет, а то как бы не расплавиться. В три часа явятся звонари – просить разрешения включить песню “Снежного патруля” [9] в свой репертуар.
– Боже ты мой! – сказала я.
– Вот и я так думаю. Еще увидимся, не сомневаюсь.
Но больше мы не увиделись. Я перестала ждать того, кто навещал Дэйви и принес свечу. У меня возникло чувство, что больше он не вернется.
Священник удалился – он шел по кладбищу, по пути стряхивая крошки со строгих черных брюк.
Он скрылся в церкви, и тогда я надкусила сэндвич. С яйцом и кресс-салатом.
Дом престарелых “Мурленде-хаус”,
сентябрь 2011 года
Марго Макрей 80 лет
Я просто нечаянно состарился. Так сказал Хамфри, когда память стала изменять ему и я впервые отвела его к врачу. Только сама проснувшись в доме престарелых и после визита медсестры направившись завтракать в комнату отдыха, я вполне осознала, что он имел в виду. Придраться здесь было не к чему, персонал аккуратный и внимательный, но печальная неотвратимость сквозила во всем. Розетки – именно там, где придется подключить дыхательный аппарат, когда я не смогу уже дышать самостоятельно, тревожная кнопка – на случай, если я так встревожусь, что понадобится встревожить кого-нибудь еще. Блоки на потолке, чтобы закрепить подъемник, когда в конце концов я уже не смогу сама вставать с кровати.
Намечался праздничный обед в честь одного пациента, которому исполнялось семьдесят. Нам должны были подать лазанью. Я сидела у себя в комнате перед зеркалом и немного нервничала. Я красила губы. Красновато-коричневой помадой “Маркс энд Спенсер” – может, хоть она оживит мое лицо. Я рассматривала глаза, свои собственные – единственное, что не изменилось в этом лице с течением времени, – и думала, чем, интересно, занята сейчас Мина. Отправляя ей свой новый адрес, слова “дом престарелых” я опустила, так что она ничего не подозревает.
Лазанья была не такой, как мне помнилось, с каким-то пластиковым привкусом. Но я разговорилась с двумя женщинами, давно уже проживавшими здесь, – Элейн и Джорджиной (“Можно просто Джордж”). Они рассказали о своем детстве, которое провели в одном и том же приморском городке неподалеку от Плимута, но так и не познакомились, хотя общих друзей у них было много. Мы обсуждали, как тесен мир, и тут я увидела его. Он сидел за пару столиков от нас и ел в одиночестве. По-прежнему худощавый, но от старости немного сплющенный посередине. Он не совсем облысел, белый пушок на голове еще остался. Сидел и смотрел в окно, как будто хотел выплыть отсюда и плыть себе дальше. Плыть и плыть.
Джонни.
По рукам замерцали мурашки, и я уже не слушала, как Джордж рассказывает Элейн про узор для вязаных домашних сапожек. Потому что увидела его.
Как во сне, он погрузил ложку в лазанью, съел немного.
Я все думала, не ошиблась ли. Ведь я частенько узнавала его в других людях – прохожих на лондонских улицах, посетителях Реддитчской библиотеки, даже в худощавом мужчине из Хойана, – но это точно был он. Я знала. Чуяла нутром.
Я вспомнила, как когда-то, еще в конце 1970-х, подавала в суде запрос о расторжении брака с человеком, которого не могла найти – предоставляя подтверждения того, что искала, последний известный адрес, письма семье, оставшиеся без ответа, доказательства, что мы уже больше двадцати лет не живем вместе, – а Хамфри терпеливо стоял рядом и ждал. Интересно, узнал Джонни в конце концов о нашем разводе?
Я колебалась, думая, не оскорбляю ли память Хамфри. Он велел мне идти искать свою любовь, и я пошла. Но Джонни не моя любовь. Теперь нет, а может, и тогда не был. Как на это посмотрел бы Хамфри? Должна ли я вообще подойти к Джонни, когда на левой руке у меня обручальное кольцо? Не чужое, мое собственное. Я задавалась этими вопросами, но понимала: Хамфри, будь он здесь, уже сидел бы за тем столом, жал Джонни руку и спрашивал, что тот думает о Нептуне.
Мое сердце принадлежало тогда, и принадлежит сейчас, этому забавному мужчине, витавшему среди звезд, который собрал осколки моей жизни и помог сделать нечто цельное. И женщине, научившей меня быть свободной. Но прошлое принадлежало тогда, и принадлежит сейчас, тому долговязому парню, вставшему передо мной на одно колено сразу после моего двадцатого дня рождения. Не обратиться к нему было бы непростительно. Означало бы начисто отрицать сокрытую во всем этом загадку – а Хамфри любил загадки.
С колотящимся сердцем я заставила себя подняться.
Подошла к его стулу, уронила на него взгляд и будто старую мелодию узнала, такую знакомую. Осмотрела его. А потом он поднял голову, и наши глаза встретились.
Я улыбнулась, размышляя, какова Марго восьмидесятилетняя в сравнении с двадцатипятилетней. Сколько жизней я прожила с тех пор, как мы в последний раз виделись? Сколько минут? Сколько дней? И если бы я знала, что в итоге окажусь здесь, с ним, сделала бы все точно так же?
– Джонни?
Он посмотрел на меня, прищурившись, и рот его приоткрылся. А потом сказал:
– Марго! – И это был не вопрос, а ответ. – Как ты тут?..
А потом все медленно встало на свои места, и я не совру, если скажу, что земля ушла из-под ног.
Брат Джонни не сводил с меня глаз.
Я покачала головой – слезы уже проступали, и воздух выдавливало из груди.
На мгновение все скрылось в горячей белизне, а потом
