взгляд.
– Конечно, Ленни, конечно.
Он погладил ее по руке, и тогда она закрыла глаза.
– И когда попадешь на небеса, Ленни… – продолжил отец Артур.
Глаза ее открылись.
– … задай им там жару.
И Ленни улыбнулась – впервые в этот день.
Я думала, что уйду первой.
Как она могла так тихо ускользнуть? Я думала, она сгорит, как фейерверк: лампочки будут мигать, сирены – гудеть, дефибрилляторы – мчаться, огибая углы. Вот это ей очень бы понравилось. Хаос и суматоха – два ее ближайших спутника жизни – оставили Ленни в последние часы. Она умерла в благословенной тишине, и мы не отходили от нее, пока могли.
А потом Ленни забрали. Можно было подумать, что она просто спит, вот только все провода и трубки, поддерживавшие ее жизнь, теперь вынули, аккуратно свернули и положили рядом с ней. Ненужные больше.
А потом осталась только палата. И место, где стояла кровать, на которой лежала девочка. И не было больше отца Артура и Марго – остались священник и старушка. Суррогатные родители, лишившиеся настоящей дочери.
Я впала в истерику, зарыдала, но Артур, благослови его Бог, крепко меня обнимал.
А когда я успокоилась – проводил до палаты, и мы, усевшись на мою кровать, поплакали вместе.
Если мама теряла терпение, пугалась или уставала, то всегда говорила два слова. Бывало, повернется ко мне и скажет что-нибудь вроде: “Ну не знаю, Марго, времени-то осталась самая малость”, или “Мы можем сделать лишь самую малость”, или “В буфете осталась самая малость”.
Я часто думала, на что похожа эта Самая Малость. Какой-то стеклянный пустячок, может быть, голубой и поблескивающий на свету. Эту Самую Малость нужно очень осторожно брать в руки. А если хочешь куда-нибудь отнести – завернуть в бумагу, но мне всегда хотелось незаметно сунуть ее в карман. Я представляла, как мама и я шестилетняя сидим за кухонным столом друг напротив друга, а Самая Малость лежит между нами, и мы раздумываем, как поделить ее, чтобы наесться.
Вот и теперь, кажется, осталась самая малость. Я не знаю, куда деваться. Поэтому закончу свою историю – больше ничего не приходит в голову.
Хошимин, январь 2000 года
Марго Макрей 69 лет
В аэропорту мы с Миной уцепились друг за друга, и я почувствовала себя крошечной, будто мы две частицы, случайно столкнувшиеся в облаке космической пыли. И возблагодарила всевозможных богов за то, что позволили нам столкнуться. Мы не давали клятв и обещаний снова встретиться. Через год мне исполнялось семьдесят, и я понимала, что обещать вернуться в эту влажную, суматошную и такую далекую страну не могу. Город стал нашим, пусть всего на несколько месяцев. Мы вошли в новое тысячелетие вместе – и это было уже так много. – Прощай, любовь моя, – сказала она, крепко меня обняв и уткнувшись в мои волосы.
И я почувствовала умиротворение.
Потому что вопрос о несдвинутых кроватях наконец разрешился.
Глазго, декабрь 2003 года
Марго Макрей 72 года
Вскоре после похорон мы с Джонни пошли на могилку Дэйви. Я положила к надгробному камню букет цветов, перевязанных голубой лентой, мы с мужем посмотрели друг на друга, и меня поглотило чувство, что оба мы глубоко под водой, далеко-далеко от поверхности и уже не видим солнца. Мы кричим, но не можем услышать друг друга, ведь наши рты заполнены водой.
Пятьдесят лет спустя я стояла на том самом месте с перевязанным желтой лентой букетиком цветов.
Пятьдесят раз время обернуло этот пятачок кладбища Глазго вокруг Солнца, а он едва ли изменился. Пятьдесят зим морозили надгробную плиту, носившую имя моего сына. Пятьдесят летних солнц светили туда, где он спал. И хотя ноги далеко меня завели, я и близко не подходила к тому месту, где стояла сейчас.
На кладбище царила тишина. Трава подмерзла – ночь накануне выдалась суровая. А холодно ли там, в земле, думала я. Мой букетик выглядел жалким извинением. Образ Дэйви до сих пор оставался ясным как белый день – его наморщенный лоб, распахнутые глаза, обследующие всякий новый предмет. Ручонки, такие крошечные, что я диву давалась, как он существует вообще.
Встав на колени в холодную траву, я ощутила, как роса просачивается сквозь брюки. И прошептала:
– Привет!
Неподалеку от меня шли по тропинке через кладбище две женщины в темно-синем, одна несла хозяйственную сумку, из которой высовывались головки белых тюльпанов.
– Извини, что так долго не приходила, – сказала я ему. – Надеюсь, ты сможешь меня простить.
Я уехала из Вьетнама, потому что должна была увидеть Дэйви в последний раз. Не могла умереть, не попрощавшись. Поэтому, вернувшись из Хошимина, продала коттедж Хамфри и отправилась домой, в Глазго.
Я положила перед ним цветы. Целлофановая обертка зашуршала.
– Я так боялась тебя. Потому что так по тебе тосковала, так тебя любила и так подвела.
Я глубоко вздохнула. Уж очень громко звучали некоторые мысли.
– Будь здесь твой отец, он напомнил бы мне, что порок сердца – это ведь не наша вина. Но его здесь нет. И, честно говоря, я не знаю, где он. Но, может, ты знаешь.
Рядом с цветами, которые я положила на холодную траву, стояла белая свечка в стеклянном подсвечнике. Я подняла ее. На подсвечнике сбоку прочла: “Покойся с миром”. Свечка была довольно чистая и довольно новая. Ее зажигали, но горела она недолго – в воске вокруг фитиля образовалась лишь маленькая ямка.
Ни у кого из спавших рядом с Дэйви я такой свечки не увидела, значит, это не подношение от церкви. Зачем чужому человеку ставить свечку к надгробию младенца, умершего больше полувека назад, – тоже непонятно. Меня дрожь пробрала, и я поднялась, ощущая, как холод от промокших на коленях брюк проникает под кожу.
Удивительно, какую силу имеет эта вещица в моей руке, думала я. На свете так мало тех, кто мог бы помнить Дэйви.
Конечно, все эти годы я не забывала о Джонни, но Мина, выбросив заявление о его пропаже в урну, выбросила из моей головы и мысль о том, что я обязана его найти и неважно, хочет он того или нет.
Декабрь гармонировал с кладбищем. Небо, казалось, состоит из того же серого, что и надгробные камни.
Я поставила свечу обратно и поцеловала камень, носивший имя моего Дэйви. За то, что сквозь все эти зимы и обороты Земли пронес его таким отчетливым.
Глазго, июль 2006 года
Марго
