художники и в которой они вырастали бы. Ибо искусству нельзя обучить в академиях. Художник делает то, что он видит, а не то, что он слышит. Настоящие школы должны быть на улицах. Например, нет ни одной тончайшей линии или восхитительной пропорции в костюмах эллинов, изысканного отзвука которой мы не могли бы найти в их архитектуре. Народ, одетый в головные уборы, напоминающие дымогарные трубы, и в турнюры [191], мог бы построить Пантехникон, но никогда не построил бы Парфенон.
Наконец, можно прибавить еще следующее: искусство, правда, не может никогда иметь иного стремления, кроме собственного совершенства, и, может быть, художник, желающий просто создавать и говорить, поступает мудро, не заботясь об изменении окружающих; но мудрость не всегда есть лучшее, иногда она спускается до уровня здравого смысла; а из страстного безумия тех, кто желает, чтобы красота больше не была ограничена беспорядочным собранием коллекционера или пылью музея, но стала, как и должна стать, естественным, национальным достоянием всех, — из этой благородной не-мудрости, говорю я, иной раз какая красота может быть подарена жизни, и при этих более изысканных условиях какой совершенный художник может родиться? Когда возобновляется среда, возобновляется и искусство.
Но, говоря со своего бесстрастного пьедестала, м-р Уистлер указывал, что сила художника в силе его зрения, а не в искусности его руки, провозгласил истину, давно нуждавшуюся в провозглашении; эта истина, исходя от властелина формы и красоты, не может не выразить своего влияния.
Лекция его, хотя она для толпы лишь апокриф, все же отныне останется библией для художников, шедевром шедевров, песнью песней. Правда, он провозгласил панегирик филистерам, но я представляю себе Ариэля восхваляющим Калибана ради шутки; и за то, что он спел отходную критикам, пусть все его благодарят, даже сами критики, и они больше всего, так как он желает избавить их от необходимости скучного существования. С точки же зрения просто оратора, мне кажется, м-р Уистлер почти единственный в своем роде. Признаться, среди всех наших публичных ораторов я немногих знаю, которые умели бы так счастливо сочетать, как он, веселье и едкость Пека со стилем второстепенных пророков.
Перевод М.Ф. Ликиардопуло
Этюд в изумрудных тонах
(Перо, грифель и яд)
Обри Бердслей. Леди с обезьянкой. Из цикла иллюстраций к роману Теофиля Готье «Мадемуазель де Мопен». 1895 год.
Художников и литераторов часто упрекают в отсутствии духовной силы и той целостности личности, которая отличает, например, государственных мужей. Как правило, эти упреки справедливы. Сама острота и тонкость восприятия, составляющая основу творческих натур, противоречит целостности. Для тех, кому более всего важна красота, остальное не имеет значения.
Но всякое правило особенно ценно своими исключениями. Рубенс служил послом, Гете — государственным советником, Мильтон — секретарем Кромвеля, ведавшим латинской корреспонденцией? Софокл занимал в родном городе общественную должность. Юмористы, эссеисты и романисты современной Америки, похоже, ничего не желают столь страстно, как стать дипломатическими представителями своей страны…
Вот и друг Чарльза Лэма Томас Гриффитс Уэйнрайт, чья судьба легла в основу этого рассказа, был, несмотря на артистичность натуры, слугой не одного искусства. Не только поэтом и прозаиком, художником и критиком, антикваром, экспертом прекрасного и дилетантом от искусства (в лучшем, возвышенном смысле этого слова), но и фальсификатором, если не великим, то, по крайней мере, хорошим, и, безусловно, выдающимся отравителем: изобретательным, утонченным, почти не знающим соперников в прошлом и настоящем.
Об этом незаурядном человеке заслуженно прославленный поэт наших дней заметил: «Он весьма успешно проявил себя пером, грифелем и ядом» [192].
Биография Уэйнрайта тоже не совсем обычна. Он родился в лондонском предместье Чизвик в 1794 году. Его отец происходил из семьи успешного адвоката, трудившегося в Грейс-Инне [193]и Хаттон-Гардене [194], мать же была дочерью знаменитого доктора Гриффитса [195], редактора и основателя издательства «Monthly Review», многолетнего участника литературного предприятия Томаса Дэвиса [196], известного продавца книг, о котором Джонсон сказал, что «он не просто книготорговец, но джентльмен, который разбирается в книгах». Доктор Гриффитс, многолетний друг Голдсмита и Веджвуда, был одним из самых известных людей своего времени.
Миссис Уэйнрайт умерла в прискорбно раннем возрасте — в двадцать один год, едва успев родить сына.
Некролог, опубликованный на страницах журнала «Gentleman’s Magazine» [197], рассказывает о ее «замечательном характере и многочисленных достоинствах», после чего следует несколько странная фраза:
«Она, по-видимому, понимала труды мистера Локка лучше, чем кто-либо из наших современников, вне зависимости от возраста и пола».
Отец Уэйнрайта совсем ненадолго пережил молодую жену. Так что ребенок воспитывался в доме деда по матери, а после смерти последнего в 1803 году роль опекуна принял на себя дядя Джордж Эдвард Гриффитс. Тот самый, кого Уэйнрайт впоследствии отравил.
Детство Томаса Уэйнрайта прошло под кровом Линден-Хауса, что в парке Тернхэм-Грин. К сожалению, этот прекрасный особняк в георгианском стиле, подобно многим другим, сейчас исчез в результате бурного роста загородного строительства. Зато до сих пор сохранились чудесные сады и парк, которому Уэйнрайт обязан страстной любовью к природе, не покидавшей его всю жизнь. Эти же детские впечатления сделали его чрезвычайно восприимчивым к одухотворяющей поэзии Вордсворта.
Образование он получил в Хаммерсмите [198]в академии Чарльза Берни, который приходился талантливому юноше близким родственником. Берни, насколько нам известно, был талантливым педагогом и человеком высокой культуры.
Уэйнрайт, быстро ставший в его школе лучшим учеником, впоследствии часто говорил о наставнике с большой любовью, отзывался, как о знатоке философии, археологии и замечательном учителе, который, отдавая должное интеллектуальной стороне образования, не забывал о важности раннего усвоения моральных норм.
Именно под руководством Берни наш герой впервые проявил свой талант художника. Говорят, сохранился альбом с его набросками, демонстрирующими немалые способности и естественную живость рисунка.
Живопись была первым искусством, которое привлекло Уэйнрайта. Пером и ядом он начал творить позже.
Однако до этого он, видимо, увлекся свойственными молодежи грезами о романтике и героике военной службы и записался в гвардию младшим офицером. Но полная безрассудства легкомысленная жизнь его товарищей не могла удовлетворить изысканную художественную натуру того, кто был создан для другой стези. Очень скоро Уэйнрайт совершено разочаровался в службе. Оставив гвардейскую жизнь, где грубые нравы солдатской казармы почти не смягчались в пределах офицерского собрания, он, сильнее прежнего влюбленный в красоту, вернулся в Линден-Хаус.
«Искусство, — впоследствии писал он с подкупающей искренностью, — вновь милостиво коснулось плеча отступника, прощая ему временное дезертирство. Его чистое и высокое влияние мгновенно развеяло туман, плотно окутавший мою жизнь. Прежние чувства,
