мир вокруг являлся придуманным. По сути, «Дыхание Бога» выполнило бы желание Мякиша для самого Мякиша. Нарисовало дверь за очагом, в замок которой можно сунуть золотой ключик.
– Мне нужно ещё подумать, – с трудом сказал он и отдёрнул руку с ракушкой от уха. Песню без слов всё ещё было слышно, но уже тише и тише. Потом она превратилась в еле разборчивое жужжание и вовсе затихла. Артефакт уснул, но пульсация силы внутри ощущалась даже так.
Господин Ерцль, протянувший уже требовательно руку за билетом, хмыкнул.
– О чём?! Таких шансов больше не будет. Ты проживёшь жизнь попусту, зря, лениво гуляя от жены, зарабатывая копейки на очередной работе. Потом будет старость, а с ней болезни. И перед смертью сам себе скажешь: эх, да я – мудак!
– Смерти нет, – повторил за Десимой Павловной Антон. – И… Это будет моя жизнь, я уж как-нибудь решу, что сказать себе в старости.
Бенарес Никодимович скривился, став похожим на старую седую обезьяну, волей случая наряженную в полосатый костюм, сорочку и туфли.
– Хочу напомнить, что завтра… ах да, уже сегодня, как быстро летит ночь! Будут похороны вашей секретарши. Элла, верно? Её звали Элла. Раз уж Анатолий Анатольевич покинул нас, потерял, так сказать, голову от всех событий сразу, организатором придётся стать тебе. Возражения не принимаются. Ну, и авансом принимай руководство «Продаваном». Как хозяин, могу себе позволить.
В восприятии мира Антоном происходило нечто страшное. Теперь уже не раздвоенность, версии реальности насчитывали уже десятки. Одновременно он помнил и собственное детство, смерть мамы, одиночество и поиски справедливости – и интернат, и юностей было в голове уже несколько, и нынешнее взрослое состояние являло собой не обычный для всех кризис среднего возраста, а лютую смесь из той работы, что была раньше, жизни, семьи… Он мучительно пытался вспомнить, до спазма, до головной боли – кем он работал, а? Ведь кем-то. И где-то жил. И зачем-то продолжал это делать.
Поверх этого был здешний Руздаль, опять же ветвящийся на фантасмагорию особняка господина Ерцля, вполне обычную работу в торговой конторе, камеру застрявшего здесь поэта, то ли мёртвую, то ли живую Машу, чёрт бы её побрал со всеми потрохами…
За что он её любил? Когда? Где? Почему ненавидит сейчас?!
Мучительно болела голова. Бенарес Никодимович буравил его узкими щёлками глаз, не делая ни единого движения, ожидая. Если долго сидеть у трупа врага, мимо начнёт течь река.
– Хорошо, – ответил на всё сразу Антон. Соврал, конечно, но бывают такие моменты, когда что ни скажи – это будет ложью. – Я буду на кладбище.
– Вот и славно. А сейчас – спи. Пусть тебе приснится «Дыхание Бога», и завтра ты от него уже не откажешься. Так будет лучше для всех, поверь.
Мякиш почувствовал, что пол под ногами дрогнул, словно особняк догнал толчок далёкого землетрясения, сейсмическая волна, пару раз обогнувшая Землю после сдвига тектонических плит. Которых тоже нет.
Есть своё очарование в кладбищах, есть. Характерный пейзаж из дорожек – двум машинам не разъехаться, оград: то заброшенных и ржавых, то покрашенных в неживую серебрянку, рядов крестов, пирамидок со звёздами, памятников с непременными овалами фотографий, лавочек и деревьев. Не печаль, но напоминание о скупой временности бытия.
Этот погост был очень старым. Из окна машины господина Ерцля Антон со скукой наблюдал и старинные, покосившиеся камни, с надписями, изобилующими отменёнными буквами, и древние кресты, из морёного словно бы дерева, уже лишённые всяких примет владельцев, лежащих под ними, и полустёртые таблички: квартал номер тридцать два, квартал номер сорок семь.
– Как спалось? – поинтересовался Бенарес Никодимович и достал откуда-то из-за пазухи фляжку. – Будешь?
Мякиш мотнул головой. Разговаривать не хотелось. Пить крепкое – тем более. Если совсем уж честно, ничего не хотелось: такое сонное, мокрое и холодное было утро. Сейчас бы поспать ещё минут двести, потом медленный завтрак с чаем и бутербродами, потом пару банок пива – и в постель до вечера. Ощущение первого января. Похмелье после курантов.
Водитель притормозил, пропуская вперёд автобус с чёрными полосами на бортах и крупной надписью «Ритуальный». На латинице, но славянской вязью. За ним тянулась жидкая цепочка автомобилей: мало кого провожает в последний путь множество народа, скорее, человек двадцать родственников, коллег по работе – из тех, что променяют утренний офис на сырость похорон, и давних любовников. Последнее относится к излишествам, но некоторые люди умудряются пытаться тянуть за край прижизненные привязанности.
– Нормально спалось. Кровать мягкая, – откликнулся наконец Антон, чтобы не казаться невежливым. Он совершенно не понимал, на кой чёрт ему участвовать, а – тем более – «организовывать» что-то здесь и сейчас. Судя по всему, церемония была уже спланирована и оплачена.
– Ну штош, – булькнул фляжкой господин Ерцль, завинтил её и спрятал на место.
Прошедшая ночь подёрнулась для Мякиша дымкой, расплылась в памяти, представлялась посмотренным случайно фильмом: не могли же быть казнь Анатолия Анатольевича, башня, разговор с бабушкой, дикий кровавый танец с Алиной, и всё остальное – реальным. Чушь, как она есть. Чушь и бред.
– Ричард, – сказал в спину водителя хозяин, – ты поставь машину дальше, чтобы нам потом уехать первыми. Очередной крепыш, на этот раз за рулём, молча кивнул.
Джип взревел на секунду, потроша всеми четырьмя колёсами мокрую землю, покачнулся на неровной дорожке, и проскочил вперёд, объехав-таки остановившийся автобус. У того уже открывали двери, вокруг возникала та целеустремлённая, но странная суета, когда живые люди будто пытаются подчеркнуть своё отличие от мёртвых.
– Сюда поставим гроб-то! – командовал приземистый мужичок в чёрном пальто, толстом как ватное одеяло, стоящим колом. По лысине стекали капли воды: это туман напоминал всем, кто здесь главный. Антон не сразу узнал в нём Олонецкого, видимо, уже приехавшего из командировки. За ним стояли явные родственники покойной: сухая старушка, вся в чёрном, включая повязанный под брови платок и низкие мягкие сапожки, женщина помладше и высокий парень с каплями наушников и отсутствующим выражением лица. Родня, родня…
Мякиш вдруг понял, что не зря его сюда привезли. Господин Ерцль и не скрывал, что инициация почти удалась, остался последний штрих, росчерк художника на холсте.
– Мир несправедлив, – сказал он.
– Ну да, – кивнул Бенарес Никодимович. От початой фляжки тот подобрел, словно бы оплыл, весело поглядывая узкими глазами на всё происходящее. – А вот заберёшь «Дыхание Бога» и установишь свои правила, парень. Делай, что хочешь, это ли не счастье? Эллу вон оживить можно… Или хрен с ней, лучше женись на своей парикмахерше и рули миром. А вот ещё: сесть
