существовала между бурсаками и нѣмецкимъ корпораціоннымъ міромъ. Но онъ все-таки не могъ вполнѣ оправдать поступка забіяки Севрюгина, и не сознаться, что вся эта исторія смѣшна и полна всякаго мальчишества.
Чѣмъ ближе онъ подъѣзжалъ къ дому Деулиныхъ, тѣмъ все сильнѣе рвалось его сердце, тѣмъ страстнѣе хотѣлось ему разгадать наконецъ душевную загадку гордой дѣвушки, завладѣть во что-бы то ни стало всѣмъ ея существомъ…
Ивана Павловича онъ засталъ, разумѣется, въ раскисшемъ состояніи, хотя въ сущности тотъ почти уже оправился. Онъ сидѣлъ въ креслѣ. Внизу у ногъ стоялъ тазъ. Иванъ Павловичъ, то и дѣло, взглядывалъ на часы. Въ кабинетѣ Телепневъ нашелъ Юлію Александровну и даже Нину Александровну съ повязанной головой. Онъ тотчасъ же замѣтилъ по ея лицу, что между ею и Иваномъ Павловичемъ произошла примирительная сцена. Жена ухаживала около своего Jean’a, и совсѣмъ не присаживалась.
— Благодарю васъ, mon cher, — заговорилъ Иванъ Павловичъ. — Вы меня спасли. Но у меня нѣтъ полной надежды. То и дѣло, тошнитъ меня. Въ желудкѣ вѣрно язвы. Да-съ. Вотъ я смотрю на часы, по часамъ наблюдаю. Ну, вотъ опять, опять… двухъ минутъ не прошло.
Телепневъ успокоилъ его, спросилъ о докторѣ, перекинулся двумя-тремя словами съ Ниной Александровной и выслушалъ отъ ея сестры цѣлый потокъ трогательныхъ изліяніи о благородствѣ его души и глубинѣ ея признательности за всѣ высокіе подвиги, совершенные имъ изъ любви къ Jean’y.
Долго сидѣть въ кабинетѣ Телепневу не хотѣлось, а о Темирѣ онъ не желалъ спрашивать при Юліи Александровнѣ.
«Вѣрно, какой-нибудь урокъ у ней», подумалъ онъ и сталъ прощаться, обѣщая заѣхать на другой день вечеромъ.
— Отчего же такъ долго, — застонала Юлія Александровна: — пожалуйста пріѣзжайте обѣдать и сегодня и завтра.
Телепневъ разсказалъ исторію съ нѣмцами, которая могла потребовать большихъ хлопотъ и разъѣздовъ.
— Ахъ, напрасно, — заговорилъ Иванъ Павловичъ. — Les Allemands sont des braves gens. Гдѣ же стремленія къ идеалу? какъ это грустно!
— Да ужь какой тутъ идеалъ, Иванъ Павловичъ, когда приходится на кулачкахъ драться.
Дамы заахали, но Телепневъ больше не распространялся, сдѣлалъ общій поклонъ и вышелъ.
«Неужели я ея не увижу?» спросилъ онъ себя въ гостиной, и даже остановился посреди комнаты, въ раздумьѣ смотря на дверь въ кабинетъ Темиры. Но дверь не отворялась. «Это ужасно, что я такъ и уѣду, и можетъ быть еще нѣсколько дней не услышу отъ нея ни одного слова. Я не хочу оставаться подъ впечатлѣніемъ ея послѣдней болѣзненной выходки».
Надо было остаться подъ этимъ впечатлѣніемъ и, забывъ Темиру, идти на гражданскіе подвиги, воевать съ нѣмцами и руководить бурсацкой политикой.
Въ половинѣ шестаго Ваничка дѣйствительно прибылъ на квартиру Телепнева въ полной формѣ, даже немножко подзавитый и выбритый, что было совершенно лишнее; вмѣсто бороды у него значился еще юношескій пушокъ.
— Ты какже начнешь, — затарантилъ онъ. — Ты составилъ проектецъ своего спича?
— Да какіе тутъ спичи, Донъ Жуанъ. Просто скажемъ, въ чемъ было дѣло, и предупредимъ начальство, чтобъ оно на насъ потомъ не пѣняло, если не усмирятся нѣмцы.
— Да; но знаешь, вѣдь кураторъ — онъ тонкій старикъ, его на мякинѣ не проведешь.
— Милѣйшій Алексисъ, не нужно тутъ никакихъ тонкостей. А ты вотъ лучше захвати кинжальчикъ.
— Да что вы думаете, я боюсь что ли нѣмцевъ? — хорохорился Ваничка. — Я одного нѣмца на пистолетный шкандалъ вызывалъ, такъ онъ какъ перетрусилъ.
— Ну, не боишься, такъ и прекрасно. Идемъ тогда. Только, Ваничка, не кричи очень и руками меньше размахивай.
Въ квартиру ввалилось нѣсколько бурсаковъ.
— Шкандалъ, — кричали они. — Чухны побили Христіана Ивановича!
И Телепневу разсказали все случившееся съ бѣднымъ Цифирзономъ на каменномъ мосту.
— Тѣмъ больше причинъ, — сказалъ онъ: — ѣхать къ куратору.
— Теперь совсѣмъ другая штука, — кричали бурсаки: — даромъ этого нельзя оставить.
Телепневъ возмутился.
— Экая мерзость, — проговорилъ онъ съ сердцемъ. — А что тутъ станешь дѣлать, не съ ружьями же ходить по улицамъ. Ну, ѣдемъ, Ваничка! Подождите насъ, господа, мы черезъ полчаса назадъ.
Дорогой Телепневъ молчалъ, а Ваничка ужасно ругался и плевался.
Квартира куратора помѣщалась въ угольномъ домѣ на Марктѣ, противъ ратуши, надъ Pedellstube. Они вступили въ сѣни и, поднявшись по крутой лѣстницѣ, позвонили.
— Смотри, Ваничка, — говорилъ Телепневъ: — раскланивайся, братъ, по всѣмъ правиламъ танцовальнаго искусства.
— Я теперь разсвирѣпѣлъ.
Лакей во фракѣ провелъ ихъ черезъ неосвѣщенную залу въ маленькую пріемную, въ родѣ корридорчика, гдѣ горѣла на стѣнѣ старомодная лампа.
— Я сейчасъ доложу его пр-ву, господину куратору, — просюсюкалъ лакей на чухонскомъ діалектѣ.
Ваничка хотѣлъ было присѣсть на диванъ, но всталъ и началъ обдергивать свой мундирчикъ. Телепневъ никакъ не могъ направить свои мысли на предстоящее ему объясненіе съ кураторомъ, хотя былъ раздраженъ поступкомъ нѣмцевъ съ Христіаномъ Ивановичемъ и не прочь былъ отъ какого-нибудь патріотическаго заявленія. Минуты черезъ двѣ ихъ впустили. Кабинетъ куратора — большая, зеленая комната со шкапами и большимъ портретомъ какого-то меченосца, дышалъ геренгутерскою суровостью и чопорностію. Прямо противъ двери, поперекъ стоялъ длинный письменный столъ, освѣщенный высокой лампой съ абажуромъ. Весь свѣтъ лампы падалъ на голый черепъ изможденнаго старичка, наклонившагося надъ бумагой, въ желтомъ халатѣ.
«Точно, изъ слоновой кости выточенъ», подумалъ Телепневъ, входя вслѣдъ за Ваничкой. Ваничка всталъ въ третью позицію и раскланялся. Старичекъ приподнялъ голову, которая у него точно была на шарнирахъ, и ласково, насколько могъ, проговорилъ:
— Очень радъ васъ видѣть, господа. Что вамъ угодно? Садитесь.
Они придвинули два соломенные стула и сѣли. Ваничка держалъ шляпу на колѣняхъ обѣими руками, въ очень смѣшной позѣ.
— Мы пришли къ вамъ, ваше пр-во, — заболталъ онъ: — какъ представители русскихъ студентовъ.
— У меня здѣсь всѣ русскіе студенты, — отвѣтилъ ему съ улыбкой старичекъ.
Ваничка хотѣлъ было вступить съ кураторомъ въ состязаніе, но Телепневъ его прервалъ.
— Насъ просили товарищи наши, студенты русскаго происхожденія, непризнающіе теперь нѣмецкаго комана, заявить вамъ, ваше пр — во, что наше положеніе чрезвычайно затруднительно.
— Я знаю, что у васъ случилось, — сказалъ безстрастно кураторъ.
— У васъ, вѣроятно, были шаржиртеры отъ корпораціи, — продолжалъ Телепневъ, не смущаясь тономъ куратора. — Врядъ ли они представили вамъ дѣло въ настоящемъ свѣтѣ. Согласитесь сами, что студенты, пріѣзжающіе сюда изъ русскихъ университетовъ, вовсе не обязаны подчиняться формамъ и обычаямъ буршентума.
— Они однако составляли корпорацію, — возразилъ кураторъ.
— Да, составляли; а теперь пришли къ убѣжденію, что такая жизнь имъ не годится, и захотѣли занять то положеніе, какое имѣютъ поляки. Вы сами же изволили выразиться, что здѣсь всѣ русскіе студенты; слѣдовательно, на какомъ же основаніи студенты, которые принадлежатъ къ преобладающей національности, обязаны подчиняться чужимъ формамъ?
— Вы, мой милый, говорите о полякахъ. Поляки пріобрѣли себѣ такое положеніе не сразу, это ужь
