Лаврентий Берия сочинил песню «Широка страна моя родная», а кто-то, я не помню кто.
И посуровело лицо Крестовоздвиженского, когда он узнал о многотысячной демонстрации против белорусского диктатора Лукашенки.
— У нас в стране такого в принципе быть не может, — сказал он, в упор глядя на бывшего революционера Захарку Прилепина.
— Ты ей — золовка, она тебе — свояченица. Я твоему мужу шурин, он мне — свояк. А если бы жива была наша матушка, она была бы ей снохой, а покойному батюшке невесткой… Русский язык нужно знать, если не хочешь прослыть евреем, — не удержался Крестовоздвиженский, который, впрочем, тут же пожалел об этом, сказанном бывшей школьнице Светлане Анатольевне Васильевой.
«Ночь. На поверхность сознания, как говно, выплывают самые важные мысли», — отметил Крестовоздвиженский в своем заветном дневнике, который он вел тайком от начальства, жены и человечества.
— Я еще тогда понял, что он сходит с ума! — громко и возбужденно заговорил Крестовоздвиженский, увидев в газете «Коммерсантъ» портрет нашего общего знакомого, ставшего членом Государственной думы.
— Вот будет смеху, когда на календаре появится цифра 2015 год! — снова размечтался Крестовоздвиженский и снова в самые трудные для страны и ее граждан времена.
— Да, действительно… Остров… Суша, которая поднялась из моря. Ну и как, спрашивается, на таком острове жить? А вдруг он опять под воду уйдет? А вот так жить: заливает — уходи где выше, там и спасешься, потому что второго Всемирного потопа Бог не обещал, — заключил Крестовоздвиженский, подходя к церкви, куда настоятелем недавно назначили бывшего журналиста «Огонька» Владимира Вигилянского.
— Куда, интересно, годы летят? — прошептал Крестовоздвиженский, глядя на себя в зеркало.
«Фу, помолиться бы да проветрить окна того помещения, где я все это вам пишу…» — Крестовоздвиженский задумался, поставил дату и… медленно порвал свое письмо бывшему врачу-психиатру Эдуарду Русакову в город К., стоящий на великой сибирской реке Е., впадающей в Ледовитый океан.
— Ведь это была исповедь теоретически мертвого человека, но мне теперь все равно. Берите меня, — грустно сказал Крестовоздвиженский вошедшим.
— Да, но если мужчина и женщина не трахаются, так им больше и нечего делать друг с другом! — запальчиво возразил Крестовоздвиженский бывшему египетскому князю Андрею Мальгину.
Все понимающе заулыбались.
— Никто не даст нам избавленья: Ни бог, ни царь и ни герой, —
неожиданно для себя завыл Крестовоздвиженский.
И тут же сильно смутился.
— Ночь! Волшебное слово, — шептал Крестовоздвиженский, другой рукой сжимая украденный в супермаркете окорок.
— Вы… вы — невозможный, — спотыкаясь, повторяла красавица.
Крестовоздвиженский украдкой поглядел на часы, хотя и так было понятно, что уже опять светает.
Крестовоздвиженский писал, озаренный каким-то неземным светом: «Светлое будущее! Глядеть в темноту из темноты — занятие малоперспективное, но чрезвычайно приятное: мерещится какое-то светлое будущее, какие-то черные птицы над Кремлем…»
— Каждый, кто чего-то хочет, непременно добьется этого, если ему поможет Бог, — наставительно сказал Крестовоздвиженский бывшему инспектору-искусствоведу Художественного фонда РСФСР Роману Горичу.
Ты не ругай сибиряка, Что у него в кармане нож. Ведь он на русского похож, Как барс похож на барсука. Не заставляй меня скучать И об искусстве говорить, Я не могу из рюмок пить, Я должен думать и молчать, —
цитировал по памяти Крестовоздвиженский забытые стихи забытого поэта Леонида Мартынова, медленно исчезая в пространстве и времени, как только окончательно закончилась перестройка и наступило непонятное.
Ну что же, Гдов дождался ответа. Вот этот ответ.
Здравствуй, дорогой друг Гдов! Зная тебя сорок лет, эти глаза не солгут, и ты услышишь от меня всю правду, только правду, ничего, кроме правды.
Я внимательно прочитал все вышенаписанное тобою, включая малохудожественный бред про какого-то Крестовоздвиженского, и пришел к грустному, но справедливому выводу, что ты окончательно оторвался от народа, за это имеешь теперь творческий кризис, а вовсе не кризис среднего возраста, за которым ты пытаешься скрыться, как за ширмой, как дитя, но Хабарова, брат, не проведешь. Знак твоего отрыва от народа заключается хотя бы в том, что ты, друг, не знаешь точно, что я действительно лежу в больнице, хотя и угадал это своей интуицией художника, которого я продолжаю высоко ценить, несмотря на то, что он теперь боится жизни и окончательно одурел, заколебался.
Да, я действительно был у одра смерти, когда меня два еврея доставили сюда на «скорой» и спасли, давая тебе тем самым наглядный урок упомянутой жизни со всеми ее сложностями, в частности, опровергая расхожее мнение, что бесплатная медицина теперь никого не лечит, а все евреи уже уехали куда глаза глядят, воевать с арабами.
Там была еще одна чудесная доктор Наташа, на этот раз русская, которая вставила мне катетер, после чего из меня фонтаном заструилась в потолок моча, и я вскоре стал практически здоров, что вынужден тщательно скрывать с далеко идущими целями, потому что у меня есть одна пламенная мечта. С Наташей я подружился, но вовсе не в том смысле, что ты сразу подумал о половых отношениях на кушетке. Я, во-первых, женат и блюду себя, чтобы в наши отношения с супругой не закралась ложь, во-вторых — еще не могу, а в-третьих — мы с Наташей много беседуем о Боге, медицине и религии. Ее религией является наука, а я с этим не согласен, хотя Наташенька — очень славный человечек, и в этом смысле я, в отличие от тебя, спокоен за будущее нашей творческой, креативной молодежи. Здесь, в урологии, и среди больных очень много умных, одаренных ребят, которые, продолжая дело отцов, весьма успешно косят от армии, дай им Господь дальнейшей удачи. В том смысле, чтоб они нашли себе место в жизни с хорошей зарплатой, как мещане при царе, которых в тот раз уничтожила красная сволочь, а на этот раз — руки будут коротки, потому что у гэбэшников — длинные.
Разумеется, эти новые хозяева, которые из коммунистов, комсомольцев да упомянутых гэбэшников, все украли и строят капитализм под себя и для себя. Ну, так на их месте точно так же поступил бы любой советский человек, включая тебя и меня, потому что все мы — единый народ, который навсегда сформировали большевики. Здесь тоже есть мудрость: во-первых, в России, сколько ни воруй, что-нибудь обязательно останется, во-вторых — так называемым «простым людям» тоже с такого пиршественного фуршета кое-что перепадает, вроде пива двенадцати сортов в бывшем посеалковом магазине, ну а в-третьих, читай сборник «Вехи», там все правильно написано, что любые следующие фюреры нации будут еще хуже, чем наличествующие на данный исторический отрезок времени. Прав был и Мао Цзэдун: винтовка рождает власть, а ветер с Востока действительно довлеет.
