кричала она, глядя во все глаза на Ивана Захарыча, —
Коротки наши встречи,
Ты спешишь на свиданье к другой…
Но иди, —
продолжала она, закатывая глаза под лоб, —
Пусть одна я страдаю
Пусть напрасно волнуется кровь.
И, понизив несколько голос, пустив в него какую-то «дрожь», подчеркивая «для тебя», закончила:
Для тебя я жила и страдала,
Для тебя я всю жизнь отдала…
Как цветок ароматный весною,
Для тебя одного расцвела…
Вечером, когда на улице было уже совершенно темно и падал холодный, назойливый дождик, гости отправились домой. Им дали фонарь и, проводив за калитку, где долго прощались, желая друг другу всех благ, ушли домой.
— Пы-п-п-пы-п-плывем и мы! — сказал Соплюн, держа в левой руке фонарь. — Эка темь-то, госп-п-п-поди Исуси Христе… Ну, трогай, белоногой!..
Покачиваясь и тыкаясь, точно его кто-нибудь толкал сзади в шею, он тронулся… Иван Захарыч и совершенно пьяный Очко, которого «кидало» из стороны в сторону, последовали за ним, шлепая по грязи сапогами, как утки по воде крыльями. Отойдя от калитки шагов шестьдесят, Соплюн вдруг споткнулся, зацепившись за что-то ногой, и упал в грязь… Фонарь погас и разбился… Путники остались, окруженные абсолютной тьмой…
Соплюн долго возился в грязи, стараясь подняться, и, громко заикаясь, сквернословил на всю улицу. Откуда-то совсем близко от них, вероятно из подворотни, обеспокоенная шумом, лаяла, захлебываясь, собака…
Иван Захарыч и Очко топтались на одном месте, стараясь не упасть…
— Сп-п-п-ички у кого? — спросил, наконец, поднявшийся Соплюн.
Спички были у Очка. Он достал коробочку и стал чиркать… Вспыхнет спичка, осветит на секунду тьму, грязь, Соплюна, Ивана Захарыча — и сейчас же погаснет, после чего сделается кругом еще темнее…
— Нало-п-п-п-ался… спички не может зажечь! — накинулся на него Соплюн. — Нарвался на чужбинку-то, как волк на п-п-п-адаль… обрадовался, а-а-нафема! Дай сюда коробок-то!
Но и у него дело пошло не лучше: огарок намок, спички гасли одна за другой. Вот погасла и последняя. Соплюн со злостью швырнул пустую коробочку и сказал:
— По-п-п-ойдемте так. Держитесь друг за дружку… Бери, Иван Захарыч, меня за п-п-п-олу, а ты, Очко… где ты тут, кривой чорт?.. его за полу… Так гуськом и отправимся…
Шествие тронулось… Соплюн шел впереди; за ним, держась левой рукой за его полу, шагал Иван Захарыч; он потерял в грязи с правой ноги калошу и робел сказать про это Соплюну… Другую калошу он снял и спрятал в боковой карман своего «дипломата»… Позади всех, тоже держась левой рукой за Ивана Захарыча, плелся, качаясь, Очко. Он всю дорогу хотел объяснить что-то, но из его уст вылетало лишь невнятное бормотанье, удивительно похожее на токование тетерева, вылетевшего ранним утром, в марте месяце, куда-нибудь на полянку, среди молодого березняка…
Домой пришли поздно. Увидавши их, хозяйка ахнула и всплеснула руками.
— Батюшки светы, — завопила она, — да и не чорт ли вас носил! На что вы похожи-то, а!.. Что с одежей-то наделали? Жених тоже! — набросилась она на Ивана Захарыча: — Какой ты жених? Да я на тебя, на такого плевать-то бы не хотела… Женится тоже, голоштанный чорт! А калоши где?.. Потерял, а?
Иван Захарыч достал из кармана калошу и подал хозяйке…
— А другая-то где, а? Потерял? Да ну, говори, растяпа чортова!
Иван Захарыч, виновато и жалобно глядя на нее, улыбался и молчал…
После смотрин дело пошло вперед с изумительной скоростью: Хима вцепилась в Ивана Захарыча так крепко, что ее невозможно было оторвать, как рысь, вцепившуюся в свою жертву.
Иван Захарыч заполонил ее сердце и стоял перед ней неотступно, всюду улыбающийся, с масляными глазами, умильно напевающий: «Я сижу и любуюсь тобою»…
— Матушка, Лукерья Минишна, — чуть не плача, молила она сваху: — Ну, как он, спаси, царица небесная, раздумает, засмеют меня тогда на рынке… проходу не будет…
— Ну, где ему, девонька, раздумать, — утешала ее сваха, — он и думать-то, милая, сам не может, люди за него думают… Такая-то в нем ангельская кротость… чистая овечка. Будете вы с ним жить, как два голубя, ей-богу!..
И, действительно, Иван Захарыч походил если не на голубя, то на мерина, на которого надели хомут, поставили в оглобли, запрягли, навалили воз и покрикивают: «Но, дьявол тебя заломай». Соплюн и Лукерья Минишна забрали его в свои руки и распоряжались им, как малым ребенком.
— Ты, Иван Захарыч, молчи, — говорил Соплюн, — делай, что велят… Образ, вот, надо п-п-п-риобресть… Я тебе спасителя куплю за три с полтиной… Ларец оп-п-п-ять надо… трояк стоит… мыльца там, духи, зеркальце, пудра, всяка штука… Денег там… Женишься, получишь по билету, отдашь… Отдашь, чай, а?..
— Помилуйте-с!..
— Ну, свадьба на ее счет… П-п-п-рямо из-под венца на дом к ней, там и бал… Проснешься п-п-п-о-утру — «кто я?» Ан уж вот кто: хозяин!
Недели две спустя после смотрин Ивана Захарыча и Химу торжественно благословили образом и «запили». После этого Хима уже стала садиться к Ивану Захарычу на коленки. Иван Захарыч купил в рядах ларец и подарил ей… Хима, со своей стороны, вручила ему «роспись» приданого…
Все остальное время до венца Хима ходила, как полоумная, не слыша под собой ног, и успокоилась только тогда, когда очутилась рядом с Иваном Захарычем, одетым в сюртук Соплюна, у «Введения на гати».
Народу в церкви было немного. Какие-то старушонки у порога, несколько пересмеивающихся мещанок, два солдата из соседних казарм, куда Хима спускала свеклу, какой-то забравшийся случайно и сильно выпивший мужичонко, — больше никого…
Служил старый, едва волочащий ноги, заштатный, проживающий «халтурой» батюшка и такой же дьячок, Агап Правдыч Боголепов. Этот Агап Павлыч пел и читал так чудно, что, казалось, у него за щекой было что-то положено и мешало выговаривать слова молитв. Батюшку он не слушал, а все делал по-своему. В молитвах читал скороговоркой, точно булькая из бутылки, начала да концы, сокращая середину по своему усмотрению.
Шафером со стороны Ивана Захарыча был Очко, а со стороны Химы какой-то страшно высокий молодой человек с кадыком, в светлопалевых, на выпуск, брюках.
Не то вдова, не то старая девица, — очевидно, дальняя родственница, — то и дело поправляла у Химы сзади оборки на платье и что-то ей шептала.
Хима стояла, как свечка, усердно крестилась и была от сильного душевного волнения бела, как береста. Иван Захарыч, напротив, был красен, потел, боялся пошевелиться и всей фигурой напоминал человека, которого сейчас поведут вешать.
Когда Агап Павлыч вместе с батей запели «Исайя ликуй» и Ивана Захарыча с Химой начали водить вокруг аналоя, чуть было не случилась беда: «венец», который возложили на главу Ивана Захарыча, был непомерно велик. От страху, что он может свалиться, Иван Захарыч ходил позади батюшки ни жив, ни мертв. Когда же их повели во второй раз с пением «Святые мученици добре страдальчествовавше и венчавшеся», Иван Захарыч задел сапогом за половик и чуть не растянулся… Венец только чудом остался на голове…
Иван Захарыч перепугался, и со страху пот выступил у него еще сильнее.
В конце концов, все сошло, однако, благополучно. Обряд кончился. Иван Захарыч и Хима поцеловались. Очко, молодой человек в светлопалевых брюках и не то вдова, не то девица поздравили их с законным браком…
После того молодые, отслужив Спасу нерукотворному молебен, отправились домой, где их с нетерпением поджидали и где все было уже давно готово…
Молодые стали жить… За получкой денег, которые пали по билету на «бедную невесту», Хима отправилась в управу вместе с Иваном Захарычем, который, помня слова своего благодетеля Соплюна и, будучи ему кругом должен, рассчитывал положить их к себе в карман; но случилось совсем по-другому.
Деньги староста отсчитал (все золотом) и отдал Химе. Та быстро схватила их и с ловкостью, достойною удивления, в один момент завязала в платок и спрятала куда-то под «жакетку»…
Выйдя за дверь на лестницу (где их поджидал какой-то корявый посланник от писарей, поздравивший счастливых супругов с получкой и которому Хима, скрепя сердце, дала гривенник), Иван Захарыч сказал жене:
— Как же насчет деньжонок-то? Соплюну я должен… отдать надо… Да и самому одеться… а?
— Подождет твой Соплюн… не велик барин, — ответила Хима, — и не отдадим, так наплевать. Что у тебя — расписка, что ли, дана?.. Денежки, Ванечка, беречь надо… Может, у нас с тобой дети будут… мало ли…
— Дык как же так?… Должен ведь я… неловко… не по совести… Человек хлопотал для меня, старался… обул, одел, а я свиньей перед ним останусь… Нет, как хошь, а денег давай, — отдам я… мои ведь деньги-то… приданое… чай, выговорено было…
