- Скучаем, молодой прозаик? - развивала вторжение Рублева. - Тогда как надо мной вот критик Рита О*** - исключительно даровита. При этом мама-одиночка. Меня зовут Аглая. Не знаете меня? А я вас знаю. И про вас...
- Что именно?
- А все!
Александр заставил себя усмехнуться.
- Неужто?
- А сказать, где ты загар свой приобрел?
- Под лампой кварцевой.
- А вот и нет! В Таджикистане. - Веско и ласково Аглая похлопала его по вельветовому колену. - Уж ты мне, Александр Александрович, поверь... И знаешь, к какому выводу пришла я о тебе? Твой принцип в жизни - дорого и штучно. А мой наоборот. Дешевка не смущает, лишь бы много.
- Это вы о чем?
- А обо всем. Не только в смысле шмоток. Хотя от дорогого тоже не отказываемся. Так что давай на "ты". Это, кстати, что там "на винте" торчит? уж не "Посольская" ли? - Она нагнулась и вынула бутылку. - Точно! Ты смотри!.. Заделаем междусобойчик?
- Комиссаров не велел.
- Комиссаров? Он в кармане у меня сидит... Давай стаканы! - Щурясь от дыма своей сигареты, Аглая свернула головку экспортной водки и налила в тонкий стакан, вынутый Александром из бара. - Прими наверх, Ритуля.
- Пойдет ли без закуски? - усомнилась критик О***, но опустила руку и приняла. Ее ногти матери-одиночки были обкусаны.
- Эх, ребята! - задушевно сказала Аглая. - В Москве-то на балконе у меня такая капустка пригнетена - пальчики оближешь. Мой охламон из деревни кадку приворотил. Закусывали всю зиму, да еще и на Майские ему хватит. Вплоть до Девятого - до моего возвращения. Ну, ладно, ничего. Засигаретим! Бери. И говори скорей за что.
Александр взял.
- Не знаю...
- То есть?
- Ну, нет у меня слов.
- Ты же писатель?
О*** сверху заметила:
- Они, Аглая, не словами пишут. Цезурами они. Немая генерация.
- Тогда вам слово, - ответил Александр.
- Давайте выпьем за Мадьяросаг.
- Это еще что?
- Не знаешь разве? Самоназвание Венгрии.
- Интеллектуалка, говорю ж тебе, - подмигнула ему Аглая. - Только за Венгрию, Ритуля, с какой нам стати? Русским-то? Курица не птица, Венгрия не заграница. За нас - в Венгрии. Поехали, мальчики-девочки!
Они ехали.
Брянск, Киев, Винница...
Жмеринка, Тернополь, Львов...
* * *
Банкноты предстоящей маленькой страны были большими. Утонченно декадентских оттенков, неведомых Госзнаку и его рублям, эти ассигнации потрясли его барочной сложностью орнаментов, этими вензелями и овалами, откуда спесиво взирали пораженцы прошлого века - мятежные усачи в бакенбардах, аксельбантах и шнурованных своих "венгерках" Пачка за пачкой на стойке пограничного отделения Госбанка вырос целый блок венгерских форинтов, который еле влез в старый пластиковый мешок с потертой надписью "Beriozka" - одолженный Аглаей.
Комиссаров взял мешок, доверив Александру папку с паспортами.
На первом этаже проходила таможенный контроль молодая еврейская семья. Она и дети уже отрешились от этой реальности, а он, суетливый и запаренный, еще донашивал маску благонамеренности, услужливо открывая чемоданы. Мордатые таможенники рылись в них с небрежной снисходительностью. Чемоданов было много, приобретенных с прицелом на новую жизнь: ярко-оранжевые все.
Перрон был пуст. Они спрыгнули и пошли через пути. Комиссаров сказал:
- Отъезжанты...
Александр молчал.
- Ты вообще к ним как относишься?
- К кому?
- Ну, к этим. Кочевникам.
Александр подумал и произнес:
- ...Да будет благословен еврей. Да будет благословенен и русский.
- Кто это сказал?
- Человек один.
- Наш бы человек так не сказал.
- А он и не был ваш.
- Да-а, - сказал Комиссаров. - Запустил предшественник работу со сменой соцреализма...
Шутка вышла тяжеловатой.
Солнце зашло, но было светло, и рельсы вдали еще удерживали оттенок розовости. Воздух по эту сторону Карпат был хрустально чист. Голова Александра кружилась от кислородного отравления на станции Чоп - ворот отечества.
Невероятно провинциальных.
Все еще в СССР, но уже на европейской колее.
Раздали паспорта и обязали затвориться. Было тихо. Закрывая окна, прошел по коридору проводник.
За переборкой дамы рассуждали на тему железных путей сообщения.
"Исторически они у нас возникли слишком поздно, - просвещала спутницу критик О***. - Николай Первый никак не мог решиться на этот шаг. А министр финансов его, Канкрин был такой, отказывался финансировать строительство. Дескать, железные дороги только подстрекают к частным путешествиям без нужды и таким образом увеличивают непостоянство духа нашей эпохи. И это еще было мягкое мнение. Снизу же Россия восприняла железную дорогу, как нечто инфернальное. Звезда Полынь! Апокалипсис! Страшный суд! Помнишь, как Лебедев в "Идиоте" рассуждает?" - "Отдаленно", - честно ответила Рублева. "И Лев Толстой свою Анну на рельсу уложил..." - "А знаешь, - сказала Рублева, -почему у нас железные дороги шире, чем на Западе?" - "По стратегическим причинам?" - "А вот и нет... Мне рассказал наш проводник. Так, значит, было - исторически. Этот же немец был, который взялся у нас за первую?" - "Граф Клейнмихель, верно..." - "Вот-вот! Так этот граф приходит к нашему царю. Как будем делать промеж рельсов, Ваше Высочество? как в Европе? Царь рассердился. "На хуй, больше!" Ну, а тот дословно понял: немец! Смерил свой, и стала у нас больше колея. Кажись, на восемь с чем-то сантиметров". - "Это сколько?" - "С гулькин! Ну, вот так примерно..." "Маловат золотник..." - "Зато Европа!" Дамы расхохотались. "Но ведь и правда, дело не в размере", - вздохнула критик О***. - "Скажи уж, вовсе не в хую". - "Нет, не скажу, конечно. Но был бы человек хороший, там же... В конце концов, мы не животный мир". - "А лично мне без разницы: хороший человек или плохой. Был бы живой и доставал. У меня строение такое, что..."- "Ты, Аглая, все же потише. Еще услышит наш прозаик..." - "А пусть! не Радио Свобода. А вот что интересно... Есть ли в Венгрии, к примеру, стриптиз?" - "Вряд ли. Все же социализм. С сексуальными аттракционами несовместим". - "Скажешь тоже! В Варшаве вот этими глазами видела. Мы туда кофе в зернах взяли, он там дорогой. Целую гитару "арабикой" забили. И так гульнули, что... " - "Разве ты была в Польше? Я не знала". - "Ха! Окромя Югославии, я, мать, соцлагерь, считай, уже объездила. Вот только Венгрия пока что белое пятно. А мужики там, вероятно, зажигательные. На грузин, наверное, похожи. У меня в Гаграх был один - в доме творчества. У тебя не было? Ну, мать! Про могучую пружину, помнишь? Женька не преувеличил. Хотя, конечно, москвичей и ленинградцев обидел он напрасно. Конечно, не сперматозавры. Но приемов больше знают. Эй, молодой писатель? Верно говорю?!" - "Тише, - сказала критик О***. - Идут!.."
В тамбуре лязгали железом сапоги.
Александр достал свой зарубежный паспорт. Книжицу упруго распирало от новизны. Он подержал ее в руках, потом обратно спрятал - не суетиться...
От купе к купе - пограничный контроль приближался.
Дверь отъехала.
Солдат показался Александру мальчишкой, играющим в охрану "священных рубежей". Розовощекий и насупленно строгий.
- Паспорт, пожалуйста!
Недрогнувшей рукой он вынул, подал и принял ироническое выражение под взглядом мальчика. Соответствую. Розовую страничку под никелированный пресс. Шлеп - и возврат в раскрытом виде:
- Счастливого пути!
Александр дотолкнул за ним дверь до щелчка. Изолировавшись, закурил и толчками дыма высушил красные чернила штемпеля: "СССР КПП 23 4 7... ЗАХОНЬ".
Он и не знал, что такой существует на политической карте страны. Пункт абсолютного счастья...
"Не разбери-поймешь, а в общем: Захуй, - хохотнул за стенкой голос. Так о чем мы толковали, мать?"
Он вышел в коридор.
Никого. Пограничники ушли, двери закрыты, все тихо, только над дверью в тамбур красный огонек сигналит о занятом сортире. Из-за дальней двери наигрывал свое баян:
На границе тучи ходят хмуро,
Край суровый тишиной объят.
У далеких берегов Амура
Часовые Родины не спят.
Снизу он взялся за оконный поручень; было воспротивившись, рама покладисто и разом соскользнула. Весной, сырой и щедрой, дохнуло так, что с первого глотка он захмелел. Стоял и не мог надышаться - будто вместе с Родиной и воздух кончится. Ночь была темной, без огней. Только звезды над пограничной зоной. Он выглянул по ходу - поперек угадывалась река. Та самая, мифическая с детства... "Над Тисой" назывался популярный в его детстве роман. про шпионов Разбухший томик в покрытом шрамами картонном переплете. Сочиненный кем-то с забытой украинской фамилией. Через эту реку - но из какой страны, хотел бы знать? - на советский берег причаливали в непогоду коварные резиновые лодки, набитые шпионами и диверсантами...
Его пробрал озноб. Момент был, как в канун так называемой потери невинности. Как во тьме перед первой. Самой жуткой и вожделенной. И даже он был сильней - момент. Пизду в СССР со временем познают все, включая и не верящих в возможность для себя такого счастья, но вот чужбину... Железный пояс "священных рубежей", пояс блаженства наивысшего, последнейшей из тайн отечественного целомудрия - тот разомкнется только перед избранными. Перед отобранными специально. Если, конечно, в этом поколении нам не дадут естественной возможности познания чужбины - войной. Или, по крайней мере, загранпоходом - для оказания братской помощи, когда в ночи поспешно, по тревоге, под рычание застоявшейся брони, наводятся понтонные мосты...
