— Ваше сиятельство, — говорю я скромно, — тут не сила нужна, а сноровка.
Он краснеет.
— А откуда вы меня знаете?
— Да так, наслышан, — говорю я, — читал кое-что из ваших сочинений. А на перекладине сноровка нужна. Позвольте-ка… — И я начинаю крутить. Выгибаюсь, падаю будто, ан нет — взлетаю снова. Он глядит, весь красный от смущения, немножко злится. Ничего, думаю, это полезно.
— Да, вы действительно мастер, — говорит он. — Не знаю, достигну ли я когда-нибудь ваших совершенств.
— Полноте, — успокаиваю, — при вашей-то природной силе это несложно. Терпенье. А вы, я слыхал, собираетесь в скором времени обратно в свою Тульскую?
— Нет, — говорит, — поживу в Москве.
— Отлично, — говорю. — Перейдем к коню?
— Извольте… Да, боюсь, и тут вы меня превзойдете. Переходим к коню. Знаешь, эдакая скотина из кожи, набитая чем-то, черт знает чем, на четырех ножках, вот такой высоты. Попробуй перепрыгни через нее… Ну-с? — Да, я и не представился, — говорю. — Я Амадей Гирос, тамбовский помещик. У меня там сельцо преотличное. Но зимой люблю жить в Москве… Прошу вас, граф…
— А может, вы сначала?
— Нет уж, сделайте одолжение, ваше сиятельство. Да вы не стесняйтесь, вон уж и покраснели… Ну-ка, руку сюда, так, другую сюда, отлично, взбирайтесь порезче… А что же эманципация, как она вас, задела?
— Эманципация? — говорит он, а сам сидит на коне и никак не может отдышаться. — Меня-то не задела, а вот крестьянам каково? Крестьянин без надела — разве крестьянин?
— Да, — говорю, — это же самое мучает и меня. Какой он, к черту, крестьянин, ежели у него земли нет? Лично я возмущен и даже собираюсь написать письмо в Сенат. Напишу большое письмо, страниц эдак на двадцать, все выскажу без стеснения. Позор.
Тут, вижу, глаза у него загорелись. Он сидит на коне, глаза горят, силища играет, ну чистый призовой рысак, поверь.
— Теперь, — говорю, — взмах ногой и перелет в обратную позицию… Ррраз… Слабо, слабо, сильнее надо, от корня, граф, от корня. Нет, нет, не годится… Позвольте.
Он сваливается с коня, ровно куль с песком. Я вспрыгиваю — и пошел.
— Ну как? — спрашиваю.
— Да, — говорит, — совершенство.
— Ничего, научитесь… А вы не думаете подобного письма написать? Вы ведь человек известный, граф, влиятельный. К вам бы прислушались.
— Нет, — говорит, — боюсь, это слишком слабая мера.
— Помилуйте, ваше сиятельство, да что же может быть сильнее?!
— Есть различные способы влиять на правительство, — отвечает он загадочно. — Более сильные способы…
Эге, думаю, попался голубчик! Но спугнуть нельзя. Уж как мне хотелось, Мишель, его порастрясти, но потом думаю: все равно он мой.
— Лично я, ваше сиятельство, иных мер и не представляю. Да и что это может быть? Нет, нет, решительно ничего быть не может.
Вижу, он устал. А я хоть бы что, готов еще вертеться сколько угодно. Но пора и честь знать. Одеваемся. Он говорит:
— Прошу вас, господин Гирос, холодного шампанского. Я угощаю.
Переходим в буфетную. Ковры, Мишель, кругом ковры, кресла, вазы с цветами, лакей в ливрее. Хорошо, тепло… Графу я нравлюсь, это сразу видно.
— Отчего же в ы угощаете? — говорю. — Уж лучше я. Для меня большая честь угостить вас… Мне ведь ничего не стоит… — А сам думаю: на черта я ввязываюсь, когда у самого ни копеечки? Хорош я буду, да и Мишель хорош пожалел мне денег. Теперь опозорюсь — и конец.
Но слава богу, граф человек благородный, от своего отступать и не намерен.
— Нет, — говорит, — как же так? Это для меня большая честь угощать вас, как совершенного мастера…
Сидим, пьем, я редечкой закусываю… Попили, отдохнули, одеваемся, выходим. Граф — в карету.
— А ваша где? — спрашивает.
— Да я отпустил, граф…
— Может, сядете со мной? Мне будет приятно.
— Премного благодарен. Я, знаете, после гимнастики люблю пройтись…
И укатил.
— Ну и что? — спросил Шипов. — Что же дальше?
— Приглашал в гости…
— Когда?
— Да когда захочу. «Заходите в любое время, говорит, всегда буду рад. А то мне скучно».
«Хват!» — подумал Михаил Иванович с насмешкой, а сам все ждал вопроса от компаньона: а как, мол, он, Шипов, устроил свои дела? Но Гирос, возбужденный собственным рассказом, и не пытался расспрашивать, а Шипов на рожон не лез. Считая, что начало положено и что перспективы весьма радужны, они решили поужинать, благо прогулка разгуляла аппетит.
И вот они завернули в первый же трактир, спросили себе водки, кислых щей, вареного судака. Разлили, чокнулись.
— Ну, с богом.
— С богом, с богом, Амадеюшка. Ля фуршет полный. Теперь завтра пораньше и забеги к нему, компрене…
Постепенно все входило в свою колею, налаживалось. Этот Гирос волшебный мужик, думал, хмелея, Шипов.
Так это он все прикидывался, так все в дурачка играл, зубы белые показывал, а вот тебе и зубы, гляди-ка!
К полночи они совсем порастряслись. Денег не оставалось. Нос у господина Гироса удлинился, налился, еще сильнее полиловел, и Шипову казалось время от времени, что компаньон придерживает нос руками, чтобы не слишком отвисал. На хмельную голову легче почему-то думалось, и Михаил Иванович рассуждал о том, что теперь ему, при таком-то компаньоне, и вовсе без надобности наниматься в нумерные.
Проснулись они поутру на полу в комнате Гироса. Спали в обнимку прямо на досках.
— Ну, Мишель, — захохотал Гирос, — удружил ты! Все косточки болят… А я привык в постельке, в постельке, черт возьми, спать, в постельке!
Он выбежал куда-то, вернулся снова, утирая с губ молоко.
— Ох, ну, теперь, кажется, можно жить, и дворняга от молочка не отказывается…
— Откуда ж молоко, мон шер? — спросил Шипов.
— Это, видишь ли, хозяйка, старуха несчастная, выдает мне кружку молока на день — и ни капли больше. Стерва!
— Вот бы ты мне полкружечки и принес бы, тре жоли… Ну?
— Да было-то всего полкружки, — сказал Гирос. Шипов посмотрел в его улыбающееся лицо, в черные большие, добрые глаза, в которых вдруг промелькнул маленький огонек недоумения, и отворотился, махнув рукой.
— Ну, Мишель, — засмеялся Гирос, — побойся бога. Или ты поверил? Я дую черт знает что, а он верит! Да какое же это, к черту, молоко, когда вода! Вода, брат, вода. Ну, хочешь, налью тебе воды?
Он говорил так уверенно, с такой страстью и даже отчаянием, что Шипову стало стыдно, и он поверил, и захотелось воды, простой холодной воды — унять пожар души и тела.
Гирос тем временем сел на стул и уставился в окно. Раннее утро играло на его лице, но глаза компаньона были печальны и тусклы, а губы горько изогнулись. Большой лиловый нос тянулся книзу, а нечесаные блестящие черные волосы свисали на лоб. Как будто и не он хохотал минуту назад, такая скорбь была во всем его облике.
— Пора собираться, — сказал Шипов. — Пора в гости к их сиятельству.
Гирос встрепенулся, вскочил, откинул волосы со лба. Лицо его снова играло, сочные губы, словно маленькие красные змейки, удерживали готовую вырваться улыбку, в глазах разгорался огонек.
— Пошла легавая по следу!.. Нет, что ни говори, Мишель, а я тонко с ним обошелся! А уж сегодня ему несдобровать. Сегодня я вытяну из него душу. Ты, кстати, можешь быть спокоен. За меня ты можешь быть спокоен. Ты убедился, что я могу…
«Сейчас спросит про меня, — съежился Шипов. — Как я в нумерные попал…»
Но Гирос и на этот раз ни о чем не спросил.
Приведя себя в порядок, они отправились к гостинице «Шевалье», где приговоренный граф ждал с нетерпением своего нового знакомца.
Любо-дорого было смотреть, как они шли по Большой Дмитровской, два наших следопыта. Один — высокий, черноволосый, в черном пальто, из-под которого показывались узкие, по новой моде, серые панталоны, в клетчатом картузе; другой — пониже ростом, в гороховом пальто и в черном котелке. Возле дома Пуаре они приостановились, потоптались у подъезда, поговорили о чем-то и пошли к Газетному переулку.
Гостиница «Шевалье» встретила их шумом, криками, конским ржанием. У крыльца стояло несколько возков, саней, из которых выходили богато одетые люди, и швейцар помогал заносить вещи, и гостиничные мальчики крутились тут же, хватая то корзины, то баулы, то чемоданы, и кучера задавали лошадям овса, — видимо, приехало большое семейство. Часть господ была уже внутри здания, а несколько молодых горничных метались среди экипажей с распоряжениями мужикам, что взять сначала, а что потом. И уж такие они были хорошенькие, такие тонкие и славные, так прелестно и со вкусом одеты, что, наверно, уж очень хороши были их господа.
Девицы тотчас заметили, что они произвели впечатление, стали пуще распоряжаться, звонче кричать, да ко всему еще и смеяться. Они, конечно, смеялись не над Шиповым, ибо он выглядел в их глазах довольно симпатичным со своими соломенными бакенбардами и зелеными глазами, а смеялись они просто от молодости и потому, что увидели в этих зеленых глазах восторг и это им было приятно.
