— Да ты меня не слушаешь, — обиделся Гирос.
— Давай, давай, — сказал Шипов, проглатывая слюну. — Продолжай, се муа.
— …Да, с чего же начать? Наливаем с графом по одной. По второй…
— Ваше здоровье, граф.
— Ваше здоровье, господин Гирос.
Теперь можно и закусить. Но я голоден чертовски. Ну что мне грибок там, другой? А плесну-ка я, думаю, щей. Это будет в самый раз… Горяченького, горяченького? Ну, наливаю. Сижу, ем. А время меж тем идет. Пора, думаю.
— Ваше сиятельство, — говорю, — я целую ночь не спал, все думал о сказанном вами. Вы правы, письма в Сенат и даже на высочайшее имя — это все вздор… Но где же та молния, которая способна согреть и озарить мою мятущуюся душу? Где, я вас спрашиваю? Мы с вами просвещенные люди, да неужели же нет для нас благородной почвы, которую мы могли бы возделать?
Буря, Мишель! Я разбудил бурю. По его лицу идут пятна. В глазах слезы. Руки дрожат, водка расплескивается… Ага, думаю, взял косточку, взял все-таки! Теперь легче пойдет. Всегда, знаешь, стоит одну всучить, как остальные и предлагать не надо. Такая жадность просыпается в человеке, что только успевай бросай, брат…
— Я знал, господин Гирос, что вы в высшей степени благородный и смелый человек. Я должен перед вами открыться. А не кажется ли вам, что вполне можно где-нибудь вдали от просвещенных столиц, не произнося зажигательных речей и не мозоля глаза официальным властям, вести тяжбу с режимом?
— Не улавливаю сути, — говорю. — Это в каком же смысле? Как то есть понимать, что вдали, и не произнося, и не мозоля?
— А вот так, — говорит, — где-нибудь в глуши встречаться с людьми, беседовать, собирать деньги в помощь господину Герцену…
— Кому? — спросил Шипов.
— Известный возмутитель, Мишель. Живет в Англии… Да, помогать, значит, этому Герцену, крестьянам жужжать в уши, что больно их притесняют, притесняют… А когда придет, мол, время, молнию-то и запустить.
— Хм, — сказал Шипов, — а полиция, лямур-тужур, на что?
— А полиция, мол, и не заметит, — захохотал Гирос.
Вот так. А я, брат, намекаю ему, что, мол, не его ли имение эта глушь, где молдао подобными делами заниматься.
— Мало ли имений, господин Гирос, — смеется, — где можно… Имений много…
Понимаешь, Мишель, я сижу сам не свой. Понимаю, что я его ухватил. Ухватил ведь. Держу! Ну, думаю, еще одну косточку я тебе швырну, авось не подавишься.
— Ваше сиятельство, — говорю, — дозволь, я тебя буду Левой называть?
Он, знаешь, сначала удивился немного, даже поморщился:
— Левой?.. А не рано ли?.. Как-то это немного не того, а?
— Да нет, что ты, — говорю, — господь с тобой! Ты меня не понял. Это наедине, наедине. А на людях, если хочешь, ты для меня Лев Николаевич… Мне ведь ничего не стоит.
— Ну ладно, — говорит, — бог с тобой.
— Вот и чудно, — говорю, — вот и чудно! Давай, Левушка, еще по одной?
Еще мы выпили.
— Если хочешь, — говорит, — приезжай ко мне в Ясную. Поживи, осмотрись… Может, и тебе дело найдется. Сегодня вечером приходи непременно, цыган позовем, будем отъезд мой отмечать…
— Когда же он, Амадеюшка, домой-то собирается?
— Дня через два. Говорит, еще кое-какие делишки обтяпать нужно. А сам подмаргивает, каналья.
— Теперь, — сказал Шипов, — завернем-ка мы, тре жоли, в трактир. — И он рассказал о студентах.
— А ты, оказывается, не теряешься! — захохотал Гирос. — Мое сердце с тобой!.. Может, ты мне денег дашь? Ну, Мишель, что ж я без денег? Мне ведь ехать не на что…
И они отправились в трактир Евдокимова, где произошли уже известные события.
И вот Шипов шел теперь с Матреной рядом по ночной Москве, Столица словно замерла вся. Прохожих не видно. Только случайный извозчик медленно проплывает мимо, подремывая на ходу; захрипят, залают во дворах собаки, переругиваясь, и тут же успокоятся; какой-нибудь безумный петух, не разобравшись спросонок, вдруг возвестит утро. А так тихо в Москве. Очень тихо.
Молча, не говоря друг другу ни слова (Шипов — раздумывая, Матрена благоговея), шли они через Газетный на Тверскую. И вот уже злополучный трактир Евдокимова скрылся за углом, и вот уже гостиница поравнялась с ними. Она была темна, только из-за ставен кое-где пробивался свет — в ресторане гуляли. Может быть, и граф с Гиросом опрокидывали сейчас по последней рюмочке, и Шипов представил себе своего компаньона, захмелевшего, веселого, тычущего длинным носом в благородную щеку графа. Может быть, и черненькая, красногубая молодка видела сейчас третий сон и почмокивала во сне, разметавшись вся…
Вдруг дверь гостиницы растворилась, старый швейцар вышел на крыльцо и принялся для какой-то надобности набирать в миску снегу.
— А что, любезный, — спросил Шипов, — их сиятельство граф Толстой спят-с али в дорогу собираются? А может, с цыганами гуляют?
— Вестимо, спят, — охотно откликнулся старик. — Они, чай, пять дён как уехали. Теперича дома-с у себя спят… Может, спят, а может, и гуляют. Барская воля.
— Как это уехали? — переспросил Шипов с ужасом. — Да рази они не у себя-с в нумере?
— А так и уехали. Я сам их провожал… В Тулу-с.; Слабость разлилась по телу Михаила Ивановича.
— А может, в нумере они? — спросил он без надежды.
— У них в нумере господин статский советник Баскаков с супругою, сказал старик и захлопнул дверь.
Тут страшная ярость охватила Шилова. Он велел Матрене одной добираться до дому, а сам помчался что есть мочи на Самотечную.
С первого удара дверь в каморку Гироса не поддавалась. Шипов нажал посильнее, гнилые крюки не выдержали, планка сорвалась, и путь был свободен…
— Кто? — хрипло заорал Гирос.
Шипов стоял на пороге, тяжело дыша, и не видел во мраке, а только слышал, как с ужасом затаилось где-то рядом, неподалеку долговязое тело компаньона.
— Свечу зажги, — приказал Шипов.
— Сейчас, сейчас… — завозился Гирос, — сейчас, ваше сиятельство… Ох, господи…
Наконец свеча затеплилась, пламя разошлось, печальный ночной свет повис в каморке. Шипов вгляделся, и сердце его упало, и буря нежданно улеглась, словно ее и не было, и только легкий, грустный туман закачался перед ним, поплыл, обволакивая и расслабляя.
Испуганный, взлохмаченный Гирос сидел в дальнем углу, закрыв ладонями лицо, а на единственной кровати, разметавшись под лоскутным одеялом, знакомая смугляночка спала таким крепким сном, словно и не срывалась дверь с петель, и не метался по каморке безумный от страха Гирос, и не кричал Шипов, словно и вообще не было на свете никакого движения — лишь вечный покой.
Картина эта была так внезапна и так поразила Михаила Ивановича, что он вдруг позабыл, где находится, и никак не мог понять, зачем он сюда пришел, о чем должен спросить и куда ему теперь отправляться.
А она спала, и свеча потрескивала, и за окном грянули первые петухи, и Гирос неподвижно скорчился в углу, как побитый грач, и на столе лежал надкусанный пряник.
— Ну, говори, тре жоли, — прошелестел Шипов, стараясь не разбудить спящую, — рассказывай, как с цыганами гулял.
— Я гулял, Мишель, гулял, — откликнулся Гирос, не раскрывая лица, клянусь…
— Так, — сказал Шипов, вновь накаляясь. — А граф?
— Это Лева-то?.. Спит, должно быть…
— А в гостинице сказали: мол, пять дён как уехал из Москвы.
— Да не может быть, — сказал Гирос обреченно, — это они спутали спросонок… Как же уехал, когда мы с утра — у Пуаре?.. Клянусь…
— Сейчас бить тебя буду, — сказал Шипов шепотом.
— Бей, — покорно согласился Гирос.
— Сверну нос, антре, на сторону…
— Сворачивай, Мишель, сворачивай…
Шипов сделал тихий шаг. Смугляночка спала не шевелясь.
— Погляди на меня, погляди на меня внимательно, Мишель: разве я могу соврать? — сказал Гирос.
«Можешь, — вновь остывая, подумал Шипов, — и я могу, и все могут. Когда нам чего нужно, мы и соврать, и убить можем. — Он снова глянул на смугляночку. Она причмокнула во сне. — Целуется… мышка. А и не больно-то хороша — одни кости…»
Он медленно возвращался к Никитским воротам.
Утро приближалось стремительно. Уже брел по Москве рабочий люд и заспанные половые открывали трактирные ставни.
«Нет, — думал меж тем Шипов, — силы в ней никакой, так, рюмочка стеклянная».
А Матрена ждала, не ложилась. И снова она накормила его, напоила, не спрашивая ни о чем, уложила в теплую постель, прибрала раскиданные вещи, разделась и легла рядом. Сквозь маленькое%зимнее окно пробивался в комнату рассвет, серый и робкий. Матрена неподвижно лежала рядом, но не спала. Шипов осторожно повернул голову и краем глаза глянул на нее. Она ему понравилась. И он представил себе ее сильное тело и высокую грудь, которая медленно и равномерно приподымала перину, и круглые плечи, и две ладони, горячие, как свежие лепешки…
